Человек психологически часто не поспевает за своим возрастом. Он уже юн, к нему обращаются на «Вы», но в душе он еще ребенок. Точно так же он и постареет, но «затормозит» с осознанием этого свершившегося факта. Он будет считать себя молодым, хотя слово это будет требовать уже множества оговорок. Человек не знает себя, не осознает своего состояния. Вот первое, что приходит мне на ум при размышлении о возрасте.

«Молодость» — размытая категория: может, её и нет вовсе. Доподлинно существуют разные степени младенчества и степени старости. В детстве мы считаем сорокалетних стариками, но, достигнув этого возраста, чувствуем, что жизнь ещё не начиналась. Те, кто для одних людей молод, для других ещё малолетка или, наоборот, стоит одной ногой в могиле. В зависимости от точки зрения, молодостью можно называть любой возраст.

Зато детство и старость отчетливо определяются. Их можно видеть на иконе Сретения, обнявшимися. Это — сорокадневный Иисус и престарелый Симеон. Старики и дети посвящены в одну тайну. И их тянет друг к другу, как соучастников общего увлекательного дела, в котором «просто взрослые» ничего не смыслят. Возможно, отношение к детям и есть критерий старости. Любишь детей, тянешься к ним, имеешь с ними общий язык, от мистического до интуитивного, значит — старик. Причем в этом случае «старость» — синоним «мудрости» и душевной зрелости.

Старый дурак — зрелище невыносимое и более отвратительное, чем малолетний развратник. Исходя из сказанного, мы живем в крайне неестественной атмосфере. Очень не хочется дожить до старости, расплескав до капли весь ум и не накопив положительного опыта. Впрочем, до старости ещё нужно просто дожить, что никому заранее не обещано.

Люди живут в языке. Если они в языке не живут, значит, они не люди. Жизнь в языке предполагает общение и передачу опыта, а передача опыта предполагает его наличие. Это не казуистика, а элементарные вещи. Если кому то они кажутся сложными, слишком сложными, то лучше в них и не пытаться разобраться. Скажите мне, что вы поняли в жизни, и я скажу, сколько вам лет, с точки зрения моего понимания зрелости. Если вы не поняли вопроса, я ничего вам больше не скажу. Половая активность и озабоченность — признаки пресловутой молодости, отсутствие которой можно подозревать. Но если дети развратны раньше срока, а старики похотливы не по паспортным данным, в чем мы живем? Судя по градусу похоти, мы любим из всех возрастов именно зрелую молодость, пышущую здоровьем и знающую спальную сторону жизни. «Не учите меня жить. Мне можно все», — это молодость. «Как вы все достали! Скорее бы мне можно было все», — это нетерпеливая юность, выходящая из детства. «Все можно, но ничего не могу. Хотя всего хочется», — это дурацкая старость. «Дурацкая», потому что есть и иная старость — мыслящая, соответственно, иначе.

Жизнь была создана из любви, но из-за греха превратилась в тягость и наказание. Христос был младенцем, был отроком, был юношей и зрелым мужем. Все это возрасты Он освятил Своим бытием внутри них. Стариком Христос быть не мог. Безгрешный. Он никому ничего должен не был, ведь старость — вестник смерти, а смерть — долг грешника, а значит, и не умер бы иначе, как насильственно. То есть — и не постарел бы. Его память не ослабла бы, и руки бы не тряслись, и взгляд не становился бы мутным. Но Он не родился, чтобы просто жить во плоти, а чтобы стать Жертвой. Все возрасты Он освятил Собою, прожив их. А старость... Старость — это тайна.

Старость — это когда хочешь наконец быть, а не казаться. Когда никому ничего уже не доказываешь и перестаешь играть на бытовых подмостках. Когда смирился, потому что проиграл, но не отчаялся, потому что — веруешь. Старость умна в мелочах и презирает громкие фразы. Каждый день старость снимает с души грехи, слой за слоем, как шелуху с луковицы. Она — это мужественная слабость, и на фоне её все остальные возрасты лишь фейерверки самоуверенности, глупости и мечтательности. Но чтобы она была такой, нужно кое-что сделать в отрочестве, юности и молодости, о которой мы робко подозреваем, что её вовсе нет.

Иногда думаю, что я просто ребенок, у которого выросла борода. Эта мысль похожа на первые снежинки или — на жалобный крик птиц в осеннем небе. Видимо, это и есть старость, вернее — некая часть её, поскольку она широка, как океан. Она, несомненно, шире молодости, поскольку молодость старости боится, а старость не боится никого и ослабевшими пальцами прикасается к вечности.

Протоиерей Андрей Ткачев
Журнал «Фамилия» № 4 (11) 2012