Эра подозрения

Какова природа цинизма? Могут ли сосуществовать цинизм и мудрость? Легче ли живётся цинику? Почему «искушение цинизмом» является одним из самых соблазнительных? Из-за чего циник безрадостен и живёт в царстве скуки? На эти и другие вопросы беседуем с прекраснейшими отечественными философами, живущими сейчас в эмиграции (Израиль), супругами, Татьяной Алексеевной Чайкой и Виктором Аароновичем Малаховым.

— Какова природа цинизма? Как связан цинизм с современной ситуацией, которую Вы так ёмко охарактеризовали, как «голод сытых»?

В. А. Малахов: Для начала хотел бы сказать несколько слов о самом понятии цинизма. Цинизм, как определённую нравственную позицию, не следует путать с древнегреческой философией киников (Диогена Синопского, например, о котором можно рассказать много прекрасных, остроумных и поучительных историй). Специальным предметом размышлений цинизм для меня никогда не был. Но как человек, живущий в современном мире, я, конечно, не мог не выработать собственное отношение к нему. Прежде всего, на мой взгляд, цинизм — это твёрдое убеждение, что Истина «снизу», что подлинное бытие, с которым имеет дело человек, низменно, примитивно, вульгарно. В таком убеждении циник не одинок — вспомним т.н. «вульгарных» материалистов, которые считали, что никакой духовности в мире нет, а всё сводится к материи (причём, чем грубее наше понимание материи, тем оно ближе к истине). Были нигилисты, которые последовательно отрицали любые духовные ценности и их самостоятельное значение. Но и «вульгарные» материалисты, и нигилисты не выделяли себя из этой общей картины мира, считали себя выразителями тех же материальных интересов. Хороший пример для иллюстрации этого тезиса — персонаж тургеневского романа «Отцы и дети» Евгений Базаров, который старался во всём соответствовать своим собственным принципам. Циник же отличается тем, что выделяет себя из мира, который столь низко оценивает, считает себя вправе извлекать выгоду и некое не лишённое утончённости наслаждение из низменного состояния реальности, в которую погружён. О таких циниках писал ещё Ф.М.Достоевский. Заботой циника не является жить в соответствии со своими убеждениями.

В этом смысле, цинизм — внутренне непоследовательная позиция, но логичность и последовательность и не заботит циника.

Какова природа современного цинизма? Да, её можно рассматривать в контексте «голода сытых». Сам термин «голод сытых» не случайно приобрёл хождение в современной философии. Но мне кажется, это не самое важное в анализе проблемы цинизма. Я бы хотел подчеркнуть другой её аспект: связь цинизма с тем, что социологи называют аномией, с кризисом ценностного сознания. За последнее время в мире произошло несколько радикальных потрясений всего здания ценностной системы человека. Наша страна пережила, в частности, опыт распада СССР, советского образа жизни. Пережитый ценностный кризис тяжёлым «катком» прокатился по человеческому сознанию. Отсюда — колоссальный выплеск цинизма, буквально планетарных масштабов. Парадоксально, кстати, что когда, к счастью для всего человечества, рухнул гитлеровский режим, в Германии, кажется, ничего подобного не наблюдалось. Думаю, это существенный показатель различия двух часто сближаемых систем — советской и нацистской. Стоило бы над этим подумать.

Как бы то ни было, принципиально важно вернуть современному человеку сознание светлой стороны бытия, позитивных ценностей, ради которых стоит жить.

— Братья Стругацкие говорили, что быть циником гораздо легче, чем уметь удивляться и радоваться жизни. Часто же, напротив, кажется, что циниками становятся люди мыслящие, рефлектирующие, пытающиеся наблюдать за «механизмами жизни», «связью событий» и т.д. То есть очень часто они совсем не напоминают, по крайней мере внешне, людей «легковесных», пустых. Как Вы объясните такой парадокс циников?

В. А. Малахов: Я бы категорически здесь возразил, если говорить о цинизме по сути, а не о внешнем впечатлении о нём. Мне кажется, циниками становятся не столько люди умные, сколько те, кто «себе на уме», кто живёт исключительно для себя, стремится к самоутверждению за счёт окружающих. В 1990-2000-х гг. распространилось понятие «дерибан»: как «раздерибанили» материальное наследие, так «дерибанят» и ценности. Цинизм — это своего рода «духовный дерибан», проявление эгоистически заряженной прагматичности. У людей, по-настоящему мыслящих, попрание высоких ценностей скорее вызовет реакцию боли и стыда, нежели приступ цинизма.

Т. А. Чайка: Есть т.н. «искушение цинизмом». Это очень заманчивое искушение, потому что оно основано на обещании самоуважения. Ведь каждый человек в глубине души нуждается в том, чтобы было что-то, за что он сможет себя уважать. Я уже не говорю об уважении других. Вопрос, часто звучащий в анекдотическом контексте: «Ты меня уважаешь?» — на самом деле является воплем естественного человеческого стремления, без утверждения которого невозможно жить. Цинизм обещает человеку такое уважение: я, мол, понимаю, что всё по своей сути так низко, так элементарно, я замечаю это раньше и вижу острее, чем другие, и не камуфлирую это под какие-то там «высокие» устремления; разве само по себе это не достойно уважения? Цинизм — это искушение лёгкой добычей самоуважения.

— О. А. Седакова , характеризуя наше время, говорит: «Всё тонет в цинизме...» А были ли в истории «нециничные» эпохи? По каким критериям, если были, можно их опознать?

В. А. Малахов: Я очень люблю период своей юности — 60-е годы, время «оттепели». Для меня и многих моих сверстников это было романтическое время, напоённое ощущениями приближающейся весны. Но я понимаю, что и тогда вокруг нас было предостаточно вполне зрелых, трезвых и умелых циников.

У меня, признаться откровенно, всегда вызывает опасение перенос качеств личности на большие человеческие общности (народы, поколения, эпохи). Хотя в этом есть какая-то крупица реалистичности, её не стоит преувеличивать. В этом отношении «мышление эпохами» не намного лучше, чем «мышление народами», — хотя всё же и не так опасно. В любую эпоху можно быть циником или сохранять человечность.

И ещё нюанс. Бывали эпохи, по основному вектору человеческих устремлений противоположные цинизму. Но то, что противостоит цинизму, не обязательно лучше, чем он. Фанатическая жестокость во имя служения «высоким» идеалам, которые принимаются всем сердцем, способна утопить страну в крови, — вспомним революцию 1917 г. Но если «демон революции» просто уничтожал, давил людей, то засилье цинизма окунает человека в несмываемую грязь, в которой порою захлёбываются целые поколения. Подите разберите, что страшнее.

— Часто цинизму противоставляют невинность. Что такое невинность для Вас?

В.А.Малахов: О невинности говорить надо очень бережно. Невинность — это не объективная черта человеческой личности, которую можно было бы описать, это некое чудо, чудо присутствия рядом с тобой светлого начала жизни. Подлинная невинность происходит не от неведения чего бы то ни было, а от цело-мудрия, от сопричастности полноте бытия. Наш отечественный опыт, базирующийся на христианской культуре, располагает понимать невинность как то, что способно вынести и превозмочь все страдания, всю боль и горечь окружающей жизни и при этом не утратить своё внутреннее свечение. Невинность щедра и спасительна для человека, но и уязвима, как любой опыт чудесного.

— Ролло Мэй, известный психолог, разделял два вида невинности: детскую способность удивляться красоте среди страдающего мира, и инфантильную позицию игнорирования боли и ранености мира. Получается, в каких-то искажённых формах невинность может оказаться близка цинизму?

Т. А. Чайка: Я хочу солидаризироваться с Мэем. Виктор Ааронович сказал об одной, светлой стороне невинности. Но у неё есть и другая сторона — «сознательное неведение»: человек сознательно не хочет знать того, что разрушает его наивный и, казалось бы, светлый, всеми силами охраняемый мирок. Такой человек убегает от знания, которое может его потревожить, бросить ему вызов. Это, я бы сказала, невинность, обременённая виной, может быть, самой глубокой — виной отказа от знания. Недаром такой отзвук находило в разные эпохи Горациево выражение «Sapere aude» (лат. «дерзай знать», «решись/осмелься/дерзай быть мудрым») . Имей смелость войти в этот мир с его болью, чернотой, будь готов отказаться от комфорта своего кокона. Отрекающаяся от этого древнего принципа псевдоневинность похожа на инфантильность, но, на самом деле, это лукавство. С таким явлением мы сталкивались очень часто, например, в эпоху сталинизма: «А мы не знали! А мы не видели! А от нас скрывали!» Так ведь было очень выгодно «не видеть». Вот такую «невинность» нельзя ни в коем случае путать с той невинностью, о которой говорил Виктор Ааронович.

В. А. Малахов: Вот-вот, речь здесь именно о псевдоневинности, собственно невинностью я бы такое расположение души не назвал. Ведь отказ от знания уже предполагает некое знание: я должен знать, от чего отказываюсь. Тем более сознательный отказ от постижения добра и зла. В Библиии сказано, что райское состояние невинности невозвратимо: после изгнания первых людей из Эдема, у входа был поставлен Ангел с мечом, дабы не пускать Адама и Еву назад. Люди должны были заново, трудом и потом, прокладывать себе жизненный путь.

Дезертирство человеческой нравственности перед дискомфортным знанием зачастую охотно маскируется под невинность. Подлинная невинность способна вынести, преодолеть опыт такого знания — и остаться собой.

— Православная мыслительница Т. М. Горичева связывает природу цинизма со скукой. Сам ад ею, следуя традиции Достоевского, воспринимается как «скучное место». На Ваш взгляд, связаны ли (и как) цинизм и скука?

В. А. Малахов: Такая связь, конечно же, существует, более того, она до скуки очевидна. Если всё низменно, вульгарно и противно, то чему удивляться, чему радоваться? Небезразличие к жизни порождается её разнообразием, в котором, кстати, всегда есть место и надежде. Цинизм же всё стрижёт под одну гребёнку; уже поэтому ему не могут не сопутствовать скука и безнадёжность.

Т. А. Чайка: У Достоевского есть ряд жутких образов безнадёжности, умноженной на бесконечность: помните баньку с пауками по углам, видение, которое преследовало Свидригайлова? Или явление Ивану Карамазову черта, толкующего о квадриллионах километров, которые должна пройти грешная душа? Мне представляется, что бесы, если они есть, должны быть большими циниками.

Важно отметить два аспекта цинизма. Вспомним пушкинского Фауста, которому Мефистофель показал всё и сделал его циником. Утративший способность удивляться красоте мироздания, Фауст говорит: «Мне скучно, бес!» Действительно, что, кроме скуки, ещё остаётся? Это первый аспект.

Второй аспект. У Лермонтова есть строки:

Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом, 
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, 
Как пир на празднике чужом.

Жизнь как «пир на празднике чужом» — это самая большая расплата.

— Чем скепсис принципиально отличается от цинизма?

В. А. Малахов: Сама этимология подсказывает нам это различие. Слово «скепсис» происходит от греческого skepsis —рассматривание. Скептик пытлив, дотошен, настроен на вопрошание бытия. Циник догматичен, он заранее убеждён в низменности любых человеческих побуждений. Скепсис разоблачает догматизм в любых его проявлениях. Впрочем, мы мало видим примеров того, как скептики разоблачают циников. Скорее можно столкнуться со скепсисом в адрес веры, высоких человеческих идей. Почему же скепсис редко направляет остриё своей критики на цинизм? Ещё Платон понимал, что чем выше та или иная идея, тем она уязвимее, тем проще и соблазнительнее её хулить. Над самим Платоном насмехаться легче, чем над каким-нибудь закоренелым циником. Циник утверждает, что всё вокруг грязь, что человек — не более чем скелет, на время прикрытый клочком кожи, — ну что, казалось бы, можно ему возразить? Но возражать нужно. Скепсис относительно оснований самого цинизма — вещь совершенно необходимая, тем более в наше, столь падкое на циничные проявления, время.

— Ю. М. Лотман в одном из фронтовых писем писал сестре, что раньше считал скепсис одним из признаков интеллигентности, но пересмотрел свои убеждения и стал относиться доверчиво к реальности. На Ваш взгляд, когда зародилось это стереотипное убеждение в органичной связи интеллигентности и подозрительности, недоверчивости к реальности? С чем связано её возникновение?

В. А. Малахов: Проблема доверия к реальности — очень близкая тема для Татьяны Алексеевны, особенно в свете её исследований агиографии.

Вы знаете, что нашу эпоху иногда называют «эрой подозрения». То, что «дух подозрения» овладевает миром, провозгласил ещё в XIX веке французский писатель Стендаль. В XX веке эту тему развивала другая французская писательница, впрочем, родившаяся в России — Натали Саррот. О «школе подозрения» в философии писал Поль Рикёр. Подозрение и доверие — но существу, это острейшая тема, требующая, на мой взгляд, особого обсуждения.

В нашей сегодняшней беседе я бы ограничился лишь аспектами скепсиса и цинизма. Современный интеллигент обязан обладать некоей толикой скепсиса, его взгляду на мир должны быть свойственны трезвость, реалистичность, вдумчивость. Интеллигентность невозможна без поиска правды, поиска настойчивого и каждодневного. Для этого необходимо усилие противостояния чрезмерной патетике, давлению разномастных идеологий и мифов, которые «изо всех щелей» проникают к нам сегодня. Без этого сопротивления волне, к которой так легко примкнуть, утратив способность здравого рассуждения и самостоятельную ориентацию в жизни, — интеллигентность невозможна. Но при всей важности здорового скепсиса интеллигентность в то же время абсолютно не сочетаема с цинизмом.

Характерное отличие: сейчас в моде слово «интеллектуал». Даже распространено мнение, что, дескать, время интеллигенции прошло — наступило время интеллектуалов. Так вот, как раз циничных интеллектуалов в нашей нынешней действительности — хоть пруд пруди. А циничного интеллигента представить себе невозможно. Интеллигентность определяется не запасом знаний, а внутренней свободой, пластичностью человеческого «я», способностью модифицировать свою субъективность в соответствии с запросами ближнего.

Т. А. Чайка: Я добавлю небольшое замечание, исходя из моего знакомства со святоотеческой литературой, относительно доверия и подозрения, о которых упоминал Виктор Ааронович. Здесь необходимо ввести ещё две категории: это страх, который бок о бок идёт с подозрением, и смирение, без которого любое доверие невозможно. В святоотеческой традиции есть целая школа смирения. Характерно, что смирение понимается в ней как нечто абсолютно совместимое с достоинством. Человеку очень важно со всем смирением и в то же время достоинством обрести своё место в мире, в жизни.

Ведь когда возникает подозрение? Когда мне кажется, что я, благодаря собственной настойчивости, про-зреваю некую враждебную мне и изначально сокрытую от меня истину.. В противоположность этому, доверие связано со смирением, смиренным приятием того, что даётся мне Богом, людьми, благим бытием, которое меня окружает.

В. А. Малахов: Можно отметить и другие аспекты страха. Есть высокие аспекты страха: «Начало мудрости — страх Господень» (Пс. 110, 10). Такое понимание близко и христианину, и иудею. До такого страха ещё нужно дорасти, как мы видим это из примеров аскетического наследия. Но это не страх наказания — это трепетное осознание того, что есть Кто-то, Кто бесконечно выше и могущественнее тебя, Кто о тебе абсолютно всё знает (даже самое сокрытое, самое низменное), но продолжает обращаться к тебе на равных, стоит перед тобой, нуждается в тебе. О таком страхе в разные эпохи писали преп. Иоанн Лествичник, Августин Блаженный, датский религиозный мыслитель Сёрен Кьеркегор и др.

Вообще страх и его место в жизни человека — безусловно, интересная и жизненно важная тема, как и проблематика видов и иерархии страха, соотношения страха и ужаса (в европейских языках это принципиально разные лексемы) и т. п.

— Мне почему-то кажется что цинизм — это отсутствие милости, нежности к реальности. Что значит сохранить милосердный взгляд на мир, но при этом и незамутнённый, ясный, возможен ли баланс?

В. А. Малахов: Сказать, что цинизм лишён милосердия к реальности, означает сделать цинизму слишком большой комплимент. Словно бы цинизм действительно обнажает саму «подноготную» реальности и в своей беспощадной правдивости не проявляет к ней снисхождения. Но ведь, по большому счёту, предположения циника о реальности — ложь. Ведь это редукция реальности лишь к одному, низменному её аспекту — за счёт всего прочего и, быть может, бесконечно более важного, что она в себе таит.

Баланс между милосердием и незамутнённой правдивостью бывает порою важен в нашей повседневной жизни; нам может его подсказать лишь собственный душевный опыт. При этом нужно понимать, что в основе своей это вещи взаимосвязанные. Субъективность человека, имеющего опыт милосердия, благоговения, любви, более «прозрачна», более восприимчива и прозорлива.

В аскетике широко применяется понятие человеческой «самости»: человек ведь может быть пленником собственной «самости», её страстей и вожделений, которые влекут его вниз. Душа такого человека как бы оплотневает, становится «непрозрачной», «мутной», закрытой для окружающих. Такая личность самозамкнута, погружена в свои страсти. Высшая и основная человеческая свобода — свобода относительно этой своей «самости» (то, что экзистенциалисты со своих позиций пытались осмыслить как «выбор себя»). Милосердие, благоговение дают человеку опыт такой внутренней свободы, а вместе с ним — и новые ресурсы ясного усмотрения и понимания сущего.

Анна Голубицкая
Источник