Худшее, что отец может сделать – рассказать детям, как ужасен мир. Правда ли, что самое важное – это авторитет?

01 July 2019

Начинаем серию публикаций лучших выступлений, прозвучавших в мае 2019 года на ежегодной конференции Синодального молодежного отдела Украинской Православной Церкви. Эти форумы проводятся с 2011 года весной и осенью на берегу моря и собирают около 100 священнослужителей и мирян, работающих с молодежью в регионах. Первым в серии публикуем видео и текст доклада кандидата философских наук, доцента философского факультета Харьковского национального университета им. В.Н. Каразина, преподавателя Института религиозных наук св. Фомы Аквинского, а также Московского, Минского и Киевского летних богословских институтов Александра Филоненко. Текст приводится в сокращении.

Наши дети про нас слишком много знают

Модернистская культура нового времени просвещения убила в педагогике отцовство. Отец стал ассоциироваться с фигурой власти. Раз отец — это власть, а наша педагогика гуманна, то нам власть не нужна. Нам нужно что-то другое — равные отношения и так далее.

Тезис Франко Нембрини (профессор, ученый в области литературы, религиоведения, антропологии и философии образования, основатель и директор католической школы La Traccia в г. Бергамо (Италия) – прим. ред.) заключается в том, что мы вместе с водой выплеснули ребенка. И вернуть его могут только христиане — потому что христиане каждый день проживают опыт отцовства и они что-то про это знают, в чем этот секрет и в чем разница.

Как правило, кто такой отец? Тот, кто содержит семью. Авторитет. Моральный прежде всего. Все мамы на земле пользуются этим, говоря ребенку: «Иди к отцу». Отец, бедный, страдает от этого все время, потому что должен изрекать что-то авторитетное.

Но есть большая проблема, которую знают все отцы и даже отцы-священники. Она заключается в том, что наши дети про нас слишком много знают. Мы можем быть моральным авторитетом на приходе, на работе, но дети про нас слишком много знают и они все время сравнивают. Поэтому очень сложно надеяться быть для них моральным авторитетом.

Что же делать? Конечно, хотелось бы иметь этот моральный авторитет, но не получается. А выход очень простой. Оказывается, дети много знают, но они и много прощают. Они прощают почти всё.

Это важный момент для нашей темы отцовства: дети прощают гораздо больше, чем мы. Надо понять, почему. Но это следующий пункт.

Вначале нам следует присмотреться к этому несчастному отцу, которому говорят: «Ты же авторитет». Хотя ты помнишь, что еще вчера авторитетом не был. А сейчас тебе надо вынести какое-то авторитетное суждение.

Настоящая проблема в том, что это — не функция отцовства. У отца совершенно другая задача: сделать так, чтобы ребенок, глядя на него, понимал, что жизнь — хорошая штука. Что жизнь великая, красивая, прекрасная и стоящая того, чтобы жить.

В глазах отца ребенок видит море

Когда ребенку плохо, когда он растерян, когда он не знает, как жить, он смотрит в глаза отца и понимает, что это скала. И не потому, что этот человек — спаситель мира. Нет, он слабый, у него куча ошибок, но, глядя на него, ты знаешь, что в жизни есть что-то гораздо большее, чем твой отец, что-то такое прекрасное, перед чем отец становится другим. У него, твоего отца, по глазам видно, что он видел что-то великое. Вот то, что создает для ребенка надежду, и именно то, что рождает возможность воспитания — когда ребенок идет за отцом.

Отцовство — это свидетельство. И необязательно словами.

Пример, который мне очень нравится. Представьте, что вы, отец, выходите из дома и видите, как ваш любимый ребенок сидит в луже. В абсолютно ужасной грязной луже и с огромным увлечением лепит там куличики. Какова реакция отца? Инстинктивно это реакция власти — просто вытащить оттуда, поставить и сказать: «Больше так не делай». Но тебе больно, потому что рядом с домом, за холмом — море. Ты видел море, а твой ребенок вместо того, чтобы идти туда, сидит в луже и непонятно чем занят.

Что делает плохой отец? Он берет ребенка и силой тащит, приносит и говорит: «Посмотри, какое море!» А ребенку это не интересно, потому что к нему применено насилие, его не уважают. Его море не интересует, ему лужа интереснее. И он возвращается в лужу.

Что делает великий отец? Великий отец — это великий педагог, человек, глядя в глаза которого, ребенок понимает, что тот действительно видел море! И если он говорит: «Пойдем, я тебе покажу то, что я видел», ребенок идет.
Одна история, когда нужно перейти через холм и увидеть море; но другая похожа на трудность нашего времени. Когда оказывается, что до моря далеко, целые годы. Но сын идет за отцом. Почему? Потому что он в глазах отца видит, что там что-то великое и стоит идти.

Отец слабеет, у него уже недостаточно сил. Знаете, каков признак великого педагога? В какой-то момент, когда отец не может больше идти, а сын так хочет туда попасть и увидеть то, что делало отца живым, он берет своего отца на плечи, как Эней Анхиса, и несет. Потому что хотя отец физически и беспомощен, но у него все еще есть глаза, в которых сын видит море.

Даже самый слабый человек глазами может рассказать, где расположено то величие, ради которого стоит жить. Эта пара — сын, несущий на плечах отца, не потому что его жалеет, а потому, что если ты не смотришь ему в глаза, ты перестаешь быть счастлив и чувствовать, что живой — вот это формула нормального отцовства и нормальной педагогики. Когда отец — не источник власти, а свидетель.

Как передать величие жизни

Еще один пример — снова владыки Антония. Мы все уже настрадались от того, что современному человеку лучше не сообщать о том, что священник — это пастырь, а люди для него — паства. Пастырь и паства — звучит неплохо, красиво даже, но если сказать «пастух и овцы», то уже будет не очень.

У владыки Антония в этом отношении был прекрасный образ, простой и доходчивый. Он говорил: если вы посмотрите на отару с близкого расстояния, то пастух видимо возвышается над овцами, он выше всех. Но если на ту же самую группку вы посмотрите издалека — когда перед вами огромные горы и где-то на склоне просто разбросаны точечки, то без бинокля вы даже не разберете, где там кто. И с такого расстояния пастух — просто одна из маленьких точечек. Но чем эта точечка отличается от всех остальных? «Только одним, — говорил владыка Антоний. — Эта точечка готова отдать всего себя за другие точечки. Только это делает его пастухом».

Смотрите, почему такая разительная дистанция между тем, как мы видим друг друга? Тот же самый пастух с овцами: одна картинка, когда мы вблизи, и совершенно другая, когда вдалеке, на фоне гор. Почему? Потому что во втором случае присутствует величие мира.

Что делает педагог-отец? В Советском Союзе действовала такая модель, по которой авторитетный человек — учитель (как правило, учительница) — заходит в класс, и для детей она уже авторитет, а дети должны делать, как она, по образцу.

Второй опыт, когда учительница говорит: «Дети, никакой я не авторитет, давайте поговорим о математике, я вам кое-что расскажу из того, что усвоила за свою жизнь». Это игра в равность.

И то, и другое — плохо, не работает.

Третий вариант — педагогика отцовства или величия жизни, о которой я говорю. Это совершенно иной подход. Это когда в класс заходит взрослый и дети понимают, что он большой, рассказывает им что-то такое об огромных горах, о поэзии, об искусстве, даже — страшно представить — о Евангелии. То есть о вещах великих. И если ему удалось, это значит, что в жизнь ребенка вошел не учитель со своим моральным авторитетом, а вошло великое, вошла гора.

Когда в жизни ребенка появляется гора, первый результат этого горовидения заключается в том, что на фоне этой горы и ты, и твой учитель… одинаково маленькие. В начале урока это был великан, а в конце — такой же человек, как ты. Но это не унижает учителя, потому что за ним, за его спиной появилась гора.

Объяснить ребенку, что ты сам — не настоящий отец

Всегда видно, когда это срабатывает. И это — главная формула отцовства. Если говорить афоризмами, то можно сказать, что задача отцовства очень проста: показать, что у каждого из нас есть настоящий Отец, и дождаться того дня и того счастья, когда твой ребенок прочтет молитву «Отче наш», прекрасно понимая, к Кому он обращается.

Задача отца — объяснить ребенку, что он сам — не настоящий отец, что есть Другой. Когда ребенок это понимает, педагогика величия закончилась, человек воспитан и повзрослел.

У Данте есть очень красивая метафора отцовства. 33-я песня рая, одна из самых красивых молитв Богородице. Настолько красивая, что в Италии она стала народной молитвой. Это первые девять терцин в последней песне «Божественной комедии», посвященные Богородице. В этой молитве никому не заметно — в русском переводе нет и в украинском нет, — но в итальянском видно, как по вертикали появляется имя. Это акростих, и первые буквы терцин образуют имя.

Всегда спрашивают, почему в «Божественной комедии» так мало Христа? Там одни женщины, это поэма про женщин: Беатриче, святая Лючия, Богородица. Где же отцы? И вдруг в песне о Богородице по вертикали появляются слова «Ioseph ave» — «Привет Иосифу» по-латыни.

Метафора поразительная, потому что отцовство заканчивается на полях в тот момент, когда ребенок, наконец, понял, Кто настоящий отец.

Предательство отцовства

Худшее, что может сделать отец дома, в семье — это прийти и начать рассказывать ребенку, как ужасен мир: «Все плохо, коррупция кругом, враги наступают… Я устал, сколько можно работать. Мир невыносим, и смысла нет». Это — предательство отцовства. И это худшее из всего, что только может быть.

Многие дети, подростки, говорят: «Что делать, если мы сироты при живом отце?» Не потому что он плохой человек, нет. Он прекрасный человек, он просто не свидетельствует. Наоборот, обращается к детям: «Вы же молодые, живые; у нас не получилось, давайте вы мне, молодежь, покажите, что такое жизнь. Где тут у вас жизнь? Я пойду с вами на дискотеку…» Это худшее, что может сделать отец, и это предательство.

Мы оказались в очень интересном состоянии, когда не только общество, не только культура, но и христианская педагогика сдается. Она вся построена на опыте такого отцовства — когда отец не является свидетелем, но просто инстинктивно принимает позицию власти. Начинает говорить: «Делай так. Не делай так. Я твой отец». Это ничему не помогает. Ребенок не воспитывается, не взрослеет, не становится счастливым. Он терпит ровно столько времени, сколько должен, чтобы затем, наконец, уйти и вежливо строить отношения. Но это не отцовство.

Если кратко, то современная ситуация — ситуация громадного кризиса отцовства, в которой часто мы все сироты. Один подросток подошел ко мне после выступления и сказал: «Что делать, если отец — совсем не отец». Я говорю: «Самое большое, что ты можешь подарить отцу — опыт разделенного сиротства. Если вы вместе поймете, что вы сироты, и ты признаешь, что он не отец не потому, что он плохой человек, а потому, что он сам сирота».

В этом смысле открывается огромный вопрос — как именно мы из сиротства выходим к отцовству и как его переоткрываем. Скажу, что нет никакой другой возможности, кроме как переоткрытия отношений со Христом. Никакие книги, никакие институты этому не научат. Это открывает только вера, когда мы принимаем сыновство Христа и через это сыновство открываем Отца.

Волшебные слова: «Если ты…»

Следующий мой тезис — простое уравнение. Если отцовство — это воспитание, то воспитание = милосердие.

Не милосердие как один из элементов воспитания, но воспитание и милосердие — одно и то же.

Здесь хочу пояснить. Самая глубокая рана родителей, которая только может быть на земле, это когда ты всю жизнь любишь своего ребенка, прямо любишь-любишь-любишь, а он от этой любви страдает и в какой-то момент бунтует.

Тот момент, когда ты понимаешь, что ребенок держится подальше от твоей неукротимой любви, — причиняет огромную боль.

Если спросить родителей, умных людей: как вы думаете, почему это происходит? Как такое возможно, что ты любишь и вдруг со стороны человека такое неприятие любви, — оказывается, во всех случаях происходит один и тот же фокус: закон «Если ты».

Обычно разговор родителя и ребенка происходит как: «Иди поговори с отцом». Человек заходит, и ему начинают рассказывать: «Так-так. Как ты мог получить тройку по пению? Как это возможно? А физкультура? Куда ты вообще смотрел?» Все это рассказывается, рассказывается, а потом сообщается, что «мы тебя, конечно, любим, несмотря на то, что ты мерзавец»… и дальше произносятся великие слова. Волшебные слова: «Если ты…»

Все родители имеют свой список «Если ты»: если ты подтянешься и перестанешь игнорировать учительницу по математике; если ты, наконец, начнешь вовремя просыпаться; мы тебе хотим добра, но если ты это все не сделаешь, то не получишь — и дальше список, что именно он не получит.

Нам кажется, что это исключительно из блага, мы же добра желаем, это правда. Но проблема в том, что когда ребенок слышит «Если ты», у него в сознании, в сердце включается очень простая кнопка, и любовь родителя, как в сказке про Золушку, из кареты мгновенно превращается в тыкву. В ту же самую секунду любовь превращается в шантаж, и ребенок начинает защищаться, причем защищаться от очень хороших вещей. Мы не понимаем — как, мы же ему добра желаем, а он защищается. Зачем он это делает?

Но представьте себе другую модель, когда мы любим без «Если ты». Это еще одна формула отцовства — когда отец может донести до ребенка без слов очень простую истину: я готов за тебя отдать жизнь, буквально все, что у меня есть, без «Если ты».

Не если ты станешь хорошим мальчиком, не если ты станешь святым, не если ты улучшишь результаты в учебе, а за такого, как ты сейчас, каким бы ты ни был ужасным, противным и плохим, но если ты мой сын, это значит, что я готов отдать все за тебя прямо сейчас, всего себя самого.

Если ребенок это понимает, это значит, что отцовство случилось.

Это, конечно, называется радикальное прощение и радикальное милосердие. И тут возникает масса вопросов — что это не педагогично, и как тогда ребенок узнает, что такое хорошо и что такое плохо. И что же нам теперь, его не воспитывать, пустить все на самотек? Начинаются вопросы, которые задают даже христиане и даже священники.

Почему-то происходит фантастическая вещь: никто в этот момент не вспоминает притчу о блудном сыне, просто никто. А это все-таки мужская правдивая история.

Картина Ивана Лазурко

Он же видит, что это жуткий бомж

Отец берет и отпускает. Что делают все отцы? Классическая реакция — удержать своей властью.

Вторая реакция — очень современная, сейчас так часто поступают: «Сынок, ты куда?» — «Мне надо пожить отдельно, там жизнь кипит». Отец говорит: «О, пойдем, и я с тобой». Почему нет? И отец уходит с сыном. В чем проблема? Да нет никакой проблемы. Но когда у них деньги кончатся, им некуда будет возвращаться. Потому что первая функция отца — быть хранителем дома, ведь как бы ни гулял твой сын, он должен знать, что в мире есть место, куда он всегда-всегда вернется.

В нашей истории отец ведет себя совсем не так, он просто сразу отпускает. Проходят годы, и вдруг отец смотрит в окно и видит точку на горизонте. Потом он понимает, что это не точка, а бомж. Потом видит, что это жуткий бомж. Потом еще и еще, и в какой-то момент — вы представьте только! — он понимает, что это его сын. И он ведет себя так, что все мамы мира протестуют. Выбегает из дома, бежит навстречу, обнимает, не дает возможности ничего сказать, даже начать пробовать оправдываться. Надевает перстень ему на руку, возвращает домой, наряжает, и дальше мы знаем…

Это прямо вызов для нормального человека, который первый раз читает притчу, не обременен проповедями и не знает про христианство. Для него такое поведение — шок.

А знаете, почему? Потому что Христос людям сообщает «ужасную» новость: Бог, Которого мы воспринимаем как Творца, господина, как власть, Он — Отец, и не просто какой-то там, а такой, как из этой притчи. Вот Такой, Который не будет вас спрашивать, как именно вы согрешили, но придет и обнимет, оденет, усадит за стол. Это сидение за столом и будет Страшный суд. И тут у людей возникает шок.

Смотрите, что происходит. Оказывается, все люди подозрительно относятся к такой фигуре отца, пока они не узнают, что это Бог. Они говорят: «Нет, в жизни так быть не должно, иначе дети начнут шалить. Если не быть ясным, твердым, это будет не воспитание». Никакому другому человеку мы такого отца не пожелаем. Потому что это ведь вредно — такого отца иметь.

Но что интересно, нам самим — мне лично — нужен только такой отец. Только такой! Это совершенно поразительная антропологическая характеристика.

Нам всегда страшно за других, дескать, если у них будет такой отец, кажется, что от вседозволенности люди просто погибнут. Но нам нужен только такой. И слава Богу, что Он именно такой.

Так вот, это огромная сокрушающая новость: у Христа нет «Если ты». Конечно, есть фразы, когда Он говорит: «Если вы любите Меня, то соблюдете заповеди Мои», — но это другое, другая природа «если ты».

Почему эта позиция сильная, а не слабая? Почему сильное, а не слабое такого рода милосердие? Потому что все подозревают, что это слабость, а это великая сила Бога.

Обычно в жизни мы считаем, что для того чтобы человек изменился, он должен вначале признать свою вину. Должен выслушать, что мы ему скажем, а мы выставим условие: «Если ты то-то, то-то и то-то, то мы тебя простим». Вот обычные человеческие отношения: если ты осознаешь, мы тебя простим.

У Христа ровно наоборот. Потому что человек может осознать и понять, что с ним что-то не то, и измениться, только в случае если он прощен. И прощен не понарошку, а по-настоящему.

Эта радость — от открытия того, что в этом мире есть милость, милосердие и прощение, — открывает возможность изменения.

Если посмотрим на свою жизнь, то увидим, что только так мы меняемся — никак иначе.

Настоящий путь педагогики

И последнее. Выступает Нембрини, его спрашивают: «Можете ли вы кратко сказать, в чем суть христианской педагогики?» Он говорит: «Это очень просто. Суть христианской педагогики нам продемонстрировал Христос. Она заключается в том, что вначале Он подобрал учеников. Не стал проводить с ними урок, чему-то их учить. Что Он сделал в первый день учебы? Превратил воду в вино. А в последний день учебы, в Великий Четверг, превратил вино в Кровь. Это и называется путь христианской педагогики, и его нельзя сокращать.

Потому что первый урок заключается в том, что вода повседневной жизни, обыденности, скуки, — той самой скуки, с которой мы начинали, — не настоящая вода, потому что она по своей природе — вино. Если ты открываешь, что жизнь — это праздник, что-то великое и прекрасное, как вино, это значит, ты сделал первый шаг.

Но если ты его делаешь, дальше возникает вопрос, откуда этот праздник, что тебе с этим праздником делать и как его разделить с другими людьми? Постепенно взрослея, понимаешь, что весь этот праздник жизни берется из жертвы. Эта жертва настолько великая и прекрасная, что все, что ты хочешь и можешь делать, — быть как можно ближе к Христу и к Чаше. Тогда ты видишь, что этот праздник существует только потому, что где-то вино превращается в Кровь. И оказывается, что отцовство начинается из Чаши».

Смотрите, в чем заключается ошибка педагогики. В том, что мы эту историю сокращаем. Мы говорим: «Тебе скучно жить? У тебя скука? Ты поругался с родителями? Иди к Чаше». Мы говорим: «Если тебе жизнь ничего не стоит, пожертвуй, умри ради других, соверши подвиг. Отдай самое дорогое маме, тебе все равно не надо…» Это предательство Христа.

Нам кажется, что это христианская история, но мы убрали один из этих пунктов, а их должно быть два. Между ними — путь, огромный путь педагогики.

Ни один ребенок не хочет такой жертвы

Человек входит в это русло христианского пути в тот день, когда открывает, что жизнь на самом деле прекрасна. Но мы можем ребенку сказать, что жизнь прекрасна, только в одном случае — если мы сами в этом убеждены. А когда мы убеждены, это не в словах выражается, а в улыбке, в глазах, в том, как мы смотрим на людей и на вещи.

Это первый, самый главный пункт. Если мы не проходим экзамен на этом рубеже, мы до Чаши не доведем. Мы потеряем. То есть ребенок будет терпеть, терпеть, терпеть, а когда вырастет — уйдет. Он уйдет не от вас, не от нас, он уйдет искать живых. Будет страдать, мучиться, гулять долго не потому, что он плохой, а потому, что невозможно жить, если ты в своей жизни не встретил святости. Он ее найдет, конечно, и найдет в Чаше — нигде больше ее просто нет, в ней возобновляемый ресурс жизни. Поэтому педагогика евхаристична, и мы знаем совершенно точно, где она начинается.

Смотрите, что происходит с нами, христианами. Трудность в том, что мы считаем, что о Христе может говорить только святой, а я, будучи плохим человеком, не могу, я только Его позорю, говоря, что я христианин.

Неправильно. Владыка Антоний Сурожский считал, что все христиане, даже страшные грешники, должны быть свидетелями.

Свидетелями не того, что Христос учил вести себя хорошо, а чего-то совершенно другого. Того, что есть вещи, гораздо более великие, чем грех, чем все человеческие ошибки, чем все человеческие слабости — есть милосердие Божие.
«Свидетель, — говорит митрополит Антоний, — это человек, который горит не своим огнем и светит не своим светом». Но проблема в том, что мы в этой истории — только дрова, иногда дрова сырые. Когда дрова сырые, они дымят вместо того, чтобы гореть. И люди, когда чувствуют этот дым, отходят в сторону; никто не будет стоять у костра, который дымит. Это не значит, что они не признают, что огонь есть. Им просто рядом с дымом нехорошо. Христиане обижаются в этот момент, думают, что от них уходят. От них не уходят, просто дым режет глаза.

Этот момент очень важен и для педагогики, потому что нельзя начинать с того, что жизнь по своей природе жертва и мы должны всё отдать. Наверное, вы все знаете, что бывают псевдожертвы. Когда человеку своя жизнь не дорога, он запутался, не разобрался и говорит: «Хотя бы я всем пожертвую для своих детей». Это катастрофа, потому что ни один ребенок в мире не хочет такой жертвы — чтобы родители умерли из-за него.

Он всегда занимался своей святостью, а не нашей

Все родители, все методисты всех воскресных школ в этот момент спрашивают: что же тогда такое воспитание? Нам что, воспитывать не надо?

Тут возникает последний и очень важный тезис. Мой друг Франко родился в христианской семье, в которой отец-инвалид и десять детей жили в одной комнате 60 метров. И в этой семье рождается педагог. И со всей ответственностью педагога он говорит: «Я благодарен своему отцу за то, что он всегда занимался своей святостью, а не нашей».

Франко рассказывал, в чем заключалось его религиозное воспитание. Когда в одном углу живет шесть мальчиков-подростков, они все время дерутся. Так вот, папа никогда не вмешивался, но в одно и то же время он заходил в комнату, становился на колени перед иконой и молился. Дети обычно становились рядом, но они не помнят дня, когда он их этому учил. Они просто, чем бы ни занимались, становились, молились, он говорил: «Спокойной ночи», и уходил. И это было поразительно, говорит мой друг: «Каждый день мы наблюдали верующего человека, для которого есть один-единственный важный вопрос — его отношения со Христом и с Церковью». Это и называется свидетельство.

Потому что для того чтобы дети воспитывались, в семье нужен тот, глядя на кого ты понимаешь, что Бог есть и жизнь прекрасна. Но чтобы это появилось, есть только один способ — заниматься своей святостью.

Возникает вопрос, что это значит? Оказывается, для того чтобы мы стали свидетелями-отцами, мы должны проделать огромный путь, открыть для себя это величие жизни и открывать его каждый день. Здесь тоже большая проблема, потому что встают огромные вопросы. Нам действительно часто кажется, что мы устали, что эта жизнь — никакая, ничего хорошего она не несет. Одни и те же деревья, море точно такое, как было в прошлом году…

В этот момент и начинается для нас школа отцовства. Но она заключается не в изучении методов воспитания, а в поиске пути того, как самому стать живым. Это открытие отношений тебя и Отца. Никакого другого способа стать отцом, кроме как самому стать сыном, не существует.

Источник