Дедский сад, или Чего хочет бабушка

29 September 2019

Татьяна Андросова, воспитатель детского сада из города Красновишерска в Пермском крае, однажды взяла дом в ипотеку для своей семьи, а поселила туда чужих бабушек и дедушек. Частному дому престарелых «Забота» на 25 человек удалось все сделать не по стандартам: старики живут на берегу реки Вишера, собирают грибы, играют в карты, принимают гостей и обходятся без режима с подъемом и отбоем.

Какой он — комфортный дом престарелых и как справляются с чувством вины те, кто «сдал» в «Заботу» своего близкого?

Полгорода таких старух

— Из моего кабинета мы выносим стол, родственники раскладывают диван и могут ночевать рядом с бабушкой или дедушкой. Правда, за все время только у двоих было такое желание. Когда у нас умерла первая бабушка — Дуня, у меня был шок, я рыдала и не могла остановиться. Сказала: «Закрываемся, больше мне смерти не надо». Тогда в доме жили три человека, я была почти готова их в государственные учреждения передать. Почему-то когда я соглашалась открыть дом престарелых, даже мысли не возникло, что бабушки будут умирать и что я должна быть к этому готова.

Татьяна Андросова — высокая статная женщина с ласковым голосом. Заведующая частным домом «Забота» в Красновишерске водит пальцем по табличкам на стене, бледно заполненным карандашом. По галочкам и цифрам с запятыми можно расшифровать, как дела сегодня у бабушек и дедушек, лежачих и «ходячих». У Лени, например, сахар с утра подскочил — 8,2.

Дом престарелых похож на обычный жилой — он почти ничем не выдает в себе какое-то специальное учреждение. Девять спален, кухня, большая гостиная с телевизором, три крыльца, прихожая, два кота, кролик, пес и огород. С порога пахнет куриным бульоном. Кабинет Татьяны — самый близкий к черному входу — вмещает и склад, и ординаторскую, и приемную. Дом рассчитан на 25 человек, бабушки и дедушки живут в скромных комнатах по двое и трое; четыре места пока свободны. Родственники приезжают навестить своих старичков и шутят: «Куда же мы отправимся в старости, если места уже мало?». На такой юмор способны люди, примирившиеся со своим чувством вины.

— Редко кто из родственников начинает со слов «бабушка хочет»: для стариков оказаться в доме престарелых — самый большой страх. Я долго не понимала, как можно рекламировать наш дом, — вспоминает Татьяна. — Просто я сама внутренне не могла принять, что своего родственника можно взять и сдать. «Сдать» — вот это слово… Я представляла, как у меня спрашивают: «Своего бы родного сдала?» Нет, никогда бы не сдала! Дочка одной из бабушек до сих пор боится: «Вдруг буду идти по улице, а меня встретят знакомые и спросят, как мама». Кто же поверит, что мама действительно выбрала быть в доме престарелых? Так что, когда мы открылись, я поговорила с главами поселений и попросила рассказать о нас только тем, кому нужна помощь. Реально нужна.

В кабинет Татьяны проходят две женщины лет пятидесяти — две сестры. Они усаживаются за стол и возбужденно, перебивая друг друга, рассказывают Татьяне о своей тете и о своей проблеме.

— Нам сказали, полгорода таких старух — возитесь сами. Деменция у нее, или старческое слабоумие, как говорится. Сделали операцию на глаза, так только хуже стало!..

— А мы не можем ее оставить, у меня своя семья, дети, внуки. Сестра в Мурманске — тоже не заберет.

— Бабушка сама хочет куда-то переехать?

— Нет.

— Вы же ее насильно к нам не перевезете?

— Так она же каждый день куда-то уезжает, все сумки собирает.

— Да поедет она, поедет. Машину только найдем.

— Она должна понимать, куда едет. — Ну, это она вряд ли поймет.

— Хотела в санаторий? Скажите, что в санаторий.

— Вообще она у нас крепкая, со здоровьем раньше никогда серьезных проблем не было. Психиатр сказала, что она всех нас переживет, а у нас уже мозги плавятся. Говоришь: «Леж-ж-жи», — а ей все заниматься чем-то надо.

— Если ляжет, то уже и не встанет.

Татьяна Андросова 

Пока вишерцы дома

Красновишерск — город в 360 километрах от Перми с населением 15 тысяч человек. Здесь было четвертое отделение Соловков, заключенные строили Вишерский целлюлозно-бумажный комбинат, который кормил город. Красновишерск был долго закрыт, в него попадали только по паспорту. В 90-м году город открыли, и во время первого советско-американского обмена на Урале американцы сплавлялись по Вишере, заходили в поселки с щитовыми домами и удивлялись, что красная и черная икра здесь всегда в продаже. Город хорошо финансировался за счет комбината — и район жил. В 2007 году предприятие перестало работать.

Единственная гостиница здесь, прямо напротив городской администрации, не числится на Booking. Единственное место, где можно поймать wi-fi, — кафе «Элит» с порцией горбуши за 80 рублей. Самые высокие здания в центре — трехэтажные ТЦ «Крепар» и каркас новой школы. Поселок, где Татьяна открыла дом престарелых, несколько лет назад по ошибке исключили из реестра; с тех пор он существует только в прописках жителей.

На центральных улицах в глаза бросаются ряды одинаковых деревянных домиков барачного типа, но с пластиковыми окнами. Улицу Гагарина пересекают коровы. На голубом заборе белой краской выведено: «Любим Вишеру — строим будущее». На самом деле строить свое будущее многие уезжают в соседние Соликамск, Березняки или вниз по Каме — в Пермь. Рабочие места сократились, на весь район осталось пять терапевтов, молодой город заметно постарел.

В 2014 году Татьяна с мужем взяли в ипотеку большой дом с тремя входами. Решили себе оставить 150 квадратов, а остальную площадь поделить на две части, под две квартиры, и выставить на продажу, чтобы отбить ипотеку. Когда младшей дочери Татьяны понадобился специализированный детский сад из-за проблем со зрением, пришлось переехать в Березняки, а дом заморозить.

— В это время у моего одноклассника бабушка ломает шейку бедра, выписывается из больницы, — рассказывает Татьяна. — Родственники живут на пятом этаже в однокомнатной квартире, а бабушка — в доме без воды и тепла, туалет на улице. Они попросились к нам в дом, где уже какой-никакой ремонт был. Мы повесили обогреватель, провели канализацию, завезли кастрюльки. 

Постепенно одноклассники начали агитировать Татьяну открыть дом для других бабушек и дедушек района, у которых покосились обветшали дома или уехали близкие. Сама Татьяна не привезла в дом ни одного человека, все произошло благодаря сарафанному радио.

Два года она отбивалась от соцзащиты. О доме распускали слухи, спрашивали родственников: «А вы не боитесь, что ваши старички там просто сгорят? Кто вообще проверяет этот дом?». Татьяна понимала, что должна быть какая-то нормативная база, что надо работать по закону, но закона не знала. Одно дело — приголубить свою бабушку, родную, а другое — 20 чужих. В центре занятости ей посоветовали написать бизнес-план и зарегистрироваться как ИП. Они с мужем оформили заявку на грант, получили 108 тысяч и смонтировали пожарную сигнализацию по всему дому. Татьяна в это время все еще водила дочку в специализированный детский сад в Березняках — в 128 километрах от Красновишерска, и жила на два дома.

— Как мне муж ни говорил: «Зачем сигнализация? Это наш частный дом, никто к тебе не явится с проверками», — я знала, что как только в доме будут жить хотя бы три бабушки, к нам сразу же придут, — говорит Татьяна. — На оставшиеся 20 тысяч от гранта мы оборудовали первую комнату — своими руками, с помощью моих одноклассников. Первые три года мы там ночевали; я была и няней, и поваром, и кочегаром, менялись с мужем. Потом привела одну девочку помогать. Сейчас у нас в коллективе шесть нянь, два повара, уборщик помещений и фельдшер.

Старшие дети Татьяны сразу сказали, что никому из них этот «бизнес» передавать по наследству не надо. Ревнуют к старикам: «Мам, ты нас что-то стала меньше любить, чем своих бабулечек. Ты чего их всех обнимаешь, а потом домой идешь? Они же… сопливые».

Валя и нянечка Оля играют с котом в общей комнате

Катя и Толик

Средний возраст постояльцев дома — 82 года. За проживание здесь платят 18 тысяч в месяц. Если не позволяет пенсия, можно меньше. Каждый день у пожилых должен быть хотя бы один повод для радости — это негласный устав. Источник эмоций очень простой: сыграть в карты, нарисовать рисунок, выбрать шляпу для прогулки, открыть парник, собрать огурцы, закрыть парник.

Родные бабушки и дедушки Татьяны умерли рано, и она не общалась близко с пенсионерами.

— По образованию я воспитатель детского сада. Всем говорю, что сейчас работаю по профессии, в «дедском» саду. Весь день повторяю: «Надень тапочки, пойдем помоем ручки, в туалет хочешь? Пролили супик — пойдем поменяем футболку, а потом порисуем». Только мои «дедки» просят иногда выпить и покурить.

Бабушки и дедушки в доме разобрали портфели. Миниатюрная Валя ухаживает за животными, высокий и молодой (65 лет) Саша, которому еще три года назад едва хватало сил пройти по коридору, уходит в лес за грибами и ягодами.

Бабе Кате 91, она не ложится спать, пока кто-то в доме не спит. Будет напоминать: «Чего сидишь, времени уже много». Она в доме в роли старосты. Запоминает, кто выходил на прогулку, кто сколько спал, кто в карты поиграл, и докладывает заведующей. Без Татьяны бабушка с незнакомыми людьми не разговаривает. Закрывается, становится колючей как еж и заявляет, что ей уже 100 лет и общение бесполезно. Когда в дом заезжал зампрокурора и зашел к ней в комнату, баба Катя с порога спросила: «Я вас приглашала? Вот и выйдите».

После обеда она сидит в гостиной вместе со всеми, но телевизор не смотрит. Развернула стул так, что каждый житель дома у нее на виду.

— Какой у тебя сегодня красивый платок. Давай сфотографируем тебя?

— Урода я.

— Как же? Ты красивая.

— Красивая, да несчастливая.

— Баба Катя, к нам гости из Москвы приехали.

— Да я здесь сама в гостях.

— Ты здесь прописана, не обманывай. Пригласишь в свою комнату?

— Нет, не хочу.

— Тогда мы сами пойдем к Толику, можно?

Толик — сын бабы Кати, ему 66 лет, но он до сих пор нуждается в материнской опеке. В «Заботу» семья попала из Вёлса — поселка на 180 километров севернее Красновишерска, дальше только Уральские горы. Чтобы добраться туда, нужно переплыть Вишеру два раза, а в половодье это почти невозможно.

Когда Толику было семь лет, его укусил клещ. Мальчику стало плохо, но никто его к врачу не отвез, и ребенка полностью парализовало. В 70-е годы всех, кто стал инвалидом, официально признавали недееспособными. Баба Катя никуда Толика от себя не отпускала — боялась, что обидят. Пока могла, таскала сына на себе или возила на санках, потом стало тяжело. Помоет его в бане — он ползет обратно домой. Один раз Толе выдали инвалидную коляску, и десятки лет о нем больше никто не вспоминал. У Толика не нарушена умственная деятельность, но он не образован. Знает цифры, может сказать, сколько времени.

Однажды баба Катя сильно заболела, ей нужна была срочная госпитализация, но в больнице мест не оказалось. Глава поселения позвонила Татьяне и попросила поселить бабушку у себя вместе с сыном и ставить ей капельницы. Так на Толика обратили внимание и решили, что недееспособный должен жить в ПНИ, его мама — тоже. Только через суд удалось добиться, чтобы баба Катя осталась в доме «Забота» рядом с сыном.

Жители дома «Забота» на крыльце

— 60 лет никого не интересовало, как Толик живет, чем он питается, как передвигается — он никому не нужный был. Только когда приехал в Красновишерск, соцзащита вдруг начала «защищать права инвалида»! Психически здорового человека — в ПНИ, — говорит Татьяна. — Баба Катя добрейший человек. Она бывает резкой, но так выражается ее защитная реакция. Она всю жизнь привыкла защищать сына. Пока мамка не разрешила, он до сих пор не сдвинется с места. Никто не верит, что ей 90.

Клиенты и гости

Татьяна три года отработала в ПНИ воспитателем, специалистом по культмассовой работе и на полставки начальником методотдела.

— Почему вы ушли?

— Я не понимала, как от Богом обиженных людей можно вообще что-то требовать, мне было там очень некомфортно. Я не хочу сказать, что там работают черствые люди. Большинство действительно профессионально занимаются уходом. Но есть государственные стандарты. Если положено три памперса в день поменять, то больше бабушке никто не даст. И никого не волнует, что при определенных обстоятельствах менять его нужно каждый час.

— Почему настолько сложно сдвигать эти стандарты?

— Думаю, что надо не стандарты менять, а систему контроля: по-человечески отнестись к людям, разработать новые правила проверки, почему нет? Но учитывать особенности каждого ведь сложно, — проще всех под одну гребенку.

— Как вы набирали нянечек, которым понравится такая работа?

— Сначала думала, что буду брать педагогов. Потом поняла, что выбирать надо иначе: эмоции, которые нужны старикам, дают совсем не педагоги. Бабушке хочется, чтобы ее просто обняли, по спинке погладили… Мы же понимаем, почему социального работника не встречаешь на каждом шагу — потому что это не престижно. Кто мечтал менять памперсы бабушкам? Понятно, что никто с высшим образованием не пойдет на эту должность. Я готова учить, поэтому выбираю чисто по человеческим качествам. Чтобы были добрые, взвешенные, чтобы болели душой. Есть один тест — известное стихотворение дедушки, который умер в доме престарелых в маленьком австралийском городке. Когда новые девчонки приходят, я даю им почитать стихотворение и смотрю на их реакцию. Те, которые заплакали, — мои. Я буду оплачивать им курсы и научу всему. Еще я решила не брать людей из государственных учреждений. Приходили мои знакомые и говорили: «Татьяна Васильевна, но я ведь не буду работать так, как в ПНИ». Тот, кто поработал в госучреждении, все-таки идет за зарплатой — поменяла памперс одному или поменяла двадцати, неважно. В 17.00 рабочий день закончился, можно встать и уйти.

— Вы тоже работали в госучреждении. Может, и нянечки из ПНИ, которые к вам просились, просто сделали свой моральный выбор.

— Может быть, но я пока стараюсь брать совершенно непричастных людей. Я начинаю собрание с того, что для нас основное — наши старики, то есть наши гости. Для тех, кто живет в ПНИ, есть федеральным законом установленное название — «клиенты». Сразу видно, когда на конференциях выступают частники, а когда представители госучреждения. Государственные отчитываются о работе так: «Лежачих клиентов столько-то, стоячих столько-то». Там нет фамилий, там не может быть никакой ласковой «бабушки Мани». Но хочется вступиться за государственников: девочки такую колоссальную работу делают, а зарплата все урезается. Возможно, есть злоба на руководство — вредности сняли, дополнительный отпуск сняли. На основании того, что они теперь официально не санитарки, а гувернантки. Просто переименовали.

— Вы сами не жалеете о тех временах, когда работали в ПНИ?

— Жалею только об одном. В ПНИ у меня была девушка Ольга — глубокий инвалид, ножки кузнечиком. В глазах можно было просто утонуть. Ресницы огромные. Она не говорила, из дома малютки ее отдали в детский дом для больных детей, а оттуда в ПНИ. Судьба расписана. Так как я там работала воспитателем, я занималась только с теми, у кого в программе реабилитации прописано «культмассовая работа» — такие правила. Из 150 человек 20 — мои клиенты, а с другими возиться — не моя обязанность. Ольге не прописали культмассовую работу, поэтому утром я приходила к ней, умывала, заплетала и говорила: «Пойду наверх работать», — а вечером прощалась и обещала прийти завтра. Я говорила мужу: «Давай заберем ее домой». Девчонки рассказывали, что когда я уволилась из ПНИ, она на своих ножках поднялась на третий этаж и плакала у кабинета. Жалею о том, что не забрала ее. Олю перевели из Красновишерска, я не знаю, что с ней сейчас. Но эти глаза…

Тепло и запах супа

Нянечка Оля — в зеленом халате, как у продавцов, и с собранными на затылке волосами — резко встает из-за стола. Она берет за руку Сережу и уводит с кухни. Няни просили его посидеть спокойно, пока не закончился обед, но беспокойному не сидится. Сереже за 60, он выше Оли; в брюках, не достающих до щиколотки, и в заправленной футболке он похож на мальчишку. Оля дает Сереже книгу, садится с ним рядом на диван, обхватывает за пояс — и так они молча сидят в обнимку, пока Сережа серьезно листает «Антологию анекдота», в которой понимает что-то свое.

— Когда я пришла в дом, здесь жили только четыре человека. И все хорошенькие, — Оля говорит тихо, с хрипотцой, опершись локтями на стол. — А раньше где мы только ни были, чем только ни занимались! И на пилораме работала, и сторожем. Где у нас здесь есть работа? Мы никакой не боимся, везде трудимся.

— Сомневались, что сможете?

— У меня не было опыта работы с пожилыми людьми. Но когда я зашла сюда, здесь вкусно пахло и так тепло было…

— Чем пахло?

— Супом.

— Вы помогаете тем, кто уже не может ухаживать за собой. Это тяжело. Что вам нравится в такой работе?

— Все! Что спасибо тысячу раз в день говорят — этого больше нигде не услышишь, только здесь. Они меня по имени знают. Хотя те, у кого Альцгеймер, редко имена запоминают. Пускай другим именем назовут, но я-то знаю, что ко мне обращаются. Валя часто зовет меня, как себя — Валей. И хорошо, пускай буду Валей.

— Вы часто чувствуете, что не справляетесь?

— Бывает психологически тяжело. Они ведь не знают команд «встать» и «сесть» — у каждого свой характер. Они люди, что хотят, то и делают! Это мы должны подстраиваться под них. Главное — с ними общаться. С бабой Анечкой, например, надо общаться руками. Наши руки — это ее руки. Она-то думает, что все еще видит. Мы помогаем ей и хвалим так, будто она делает все сама. Кровать поправим и говорим ей: молодец. В общем, как чувствуешь, так и надо себя вести. Любишь, и все.

В комнату по коридору бодро шаркает Валя, худенькая тревожная старушка с седыми кудрями и большими серыми глазами. Она подсаживается на соседнюю койку и начинает беседу:

— Мне говорит тут одна: пойдем на веранду. А я уже вчера была, сегодня не пойду — упаду и могу не встать. Нам, бабушкам, что… У нас уже памяти нет, сейчас скажешь — тут же забыли. Голова болит, ноги худо носят.

— Чем вы сегодня занимались вместо прогулки?

— Мы посидели у телевизора. Но я плохая, я уже никто… Я только покою радуюсь. Когда ты уже никто, так ничего и не нравится. А так у нас тут хорошо, воздух.

— Почему плохая?

— Состояние мое уже плохое, не позволяет ничего. Так что зачем мне болтаться здесь? Только заведующую где-то надо увидеть. Но как увидеть, если у меня в глазах туман? Я расчет беру, ухожу с сегодняшнего дня. Увольняюсь! — вдруг Вале кажется, что в доме она не живет, а работает. — Какая из меня работница, если я отключаюсь?

Сережа читает «Антологию анекдота»

Бабушки с Альцгеймером живут в своем мире. Но и в болезни чувствуют: что-то с ними происходит, что-то уже по-другому — не как раньше.

— Самое главное — вы никогда их не переубедите, — говорит Татьяна. — Вылечить эту болезнь нельзя. Важно общение, чтобы они постоянно говорили с кем-то, не прекращали. Самое опасное для них — остаться без людей рядом, потому что они будут забывать не только то, что с ними за день происходит, но и как это — разговаривать.

Волшебное лекарство

Незрячая баба Анечка, с которой нужно разговаривать руками, ищет булавку под воротником и не может найти. Нянечки подсказывают, что сегодня она в другом платье, а булавка, скорее всего, осталась на сарафане. Анечке приносят таз с водой, поливают руки из чайника перед едой.

— Баба Анечка, ты ведь волшебное лекарство еще просила?

Баба Анечка заливается смехом.

Лекарство — это стакан воды и капля корвалола для запаха — сразу все проходит. Баба Анечка считает, что прожила до 92 лет потому, что много ела хрена, за которым в Пермский край приезжают с юга.

— Я жила в деревне, в полукилометре от города. Ее снесли во время войны и даже палочки не оставили, — рассказывает Анечка. — Было 13 ровесников, только я осталась в живых. Нигде не бывала больше. Вырастила двоих сыновей и для них квартиру купила по речке, хороший домик. Я жила одна, скотину держала — корову, телку, овечек. А потом сын приказал: «Хватит». Вообще у меня три сына — двое приемных, у них утонула мама, когда одному была два, а другому четыре года. Хорошо я их воспитала, ни разу не переругались.

— Кем вы работали?

— Животноводом. Я Герой Труда, только на руках у меня нет свидетельства об этом. Может быть, его украли и кто-то за меня теперь получает денежку. Как бы выручить мне своего Героя Труда? Говорят, 1438 рублей платят. Вот я ложусь и думаю: как бы мне его отдали… Это же мой труд. Заявление писать в нарсуд? Вот так труженица трудилась-трудилась, а теперь сидит, молчит. Но я верю, что самое важное в человеке — это доброта. Будьте, ребята, добрыми.

Соседку бабы Анечки, Веру Григорьевну, посадили за стол обедать. Она медленно ест, слушает разговор, одобрительно кивает головой и, как будто сделав какой-то вывод, впервые за полчаса обращается к бабе Анечке:

— Спасибо вам большое.

— За что?

— За угощение.

— Да не угощала я вас ничем.

Ревизоры

Чтобы родственникам было проще отдать бабушку или дедушку в дом «Забота», чтобы им было не стыдно, а спокойно, Татьяна пытается перенести все, что есть в ее семье, в свой «дом-два».

— Должно быть как дома, а не как в учреждении. А как — дома? Решила, что праздники мы отмечаем день в день. Если это Новый год, то собираемся вечером 31 декабря. Если 8 марта, то не 7-го и не 9-го. Я прихожу со своей семьей, няни — со своими семьями, съезжаются родственники. Некоторые просят: «Давайте чуть пораньше соберемся, чтобы мы успели к столу домой». Нет! Если за столом кого-то не хватает, обязательно пойдут узнавать, почему Клава еще не пришла. Если кого-то увозят в больницу, волнуются, как там. Когда я с младшей дочерью ездила на операцию, мне нянечки утром звонят и докладывают: «Они с утра ничего не едят. Скажите им пару слов, что все хорошо». Это дорогого стоит для меня.

Когда родственники приезжают заключать договор, Татьяна им говорит: «Мы теперь семья, мы объединились. Вы мне доверяете своего родственника как родному человеку, значит, и вы мне будете как родные». Родственники не должны предупреждать, если хотят навестить бабушку или дедушку, могут приехать в дом в любой момент. Этот принцип важен и для того, чтобы качество ухода оставалось высоким. Родные — главные ревизоры.

Константин, руководитель Красновишерского военно-муниципального архива, заходит в дом с двумя пакетами памперсов. Его маме 88 лет, она заслуженный учитель русского и литературы, 30 лет учила детей в Кизиле. Когда начались проблемы со здоровьем и оставаться без родных в городе стало небезопасно, Константин забрал маму в Красновишерск. Переезд дался слишком тяжело, состояние ухудшилось, и несколько месяцев по ночам не спала вся семья.

— Я тут с вами немножко откровенничаю, — Константин сжимает в руке пакет и говорит торопливо. — В какой-то момент я понял, что еще вот немного, и я сам стану пациентом! Я обсуждал это с психиатром. Просыпался по шесть раз за ночь, у жены приступы аритмии случались. Из-за неадекватного поведения мамы присматривать за ней отказались даже женщины, которые были с ней знакомы. А у меня архив — приходилось бежать с работы домой и каждый раз ждать худшего. И видеть это худшее. Уже на следующий день после того, как мы отвезли маму к Татьяне Васильевне, я был готов забрать ее обратно домой. Чувствовал себя не в своей тарелке. И до сих пор ощущаю вину, если честно. Но по-другому никак, ну никак!

— Вы часто навещаете маму?

— Каждую неделю. Она, конечно, живет в выдуманном мире — и в Кизиле бывает, и уроки ведет, жалуется, что пациенты плохо учатся… Если кто-то неправильно говорит, сделает замечание: «Есть другое слово, можно им заменить». Если в Кизиле она каждый день вызывала скорую и врачи уже отказывались принимать вызов — видимо, она это делала от одиночества, — то здесь все вдруг прекратилось! Давление нормализовалось, серьезных приступов нет.

— Вы представляете себя на месте мамы?

— Представлял, думал об этом. Я бы не хотел своим детям создавать сложности. У жены подруга работает в похожем доме престарелых в Германии. И у них там очередь в подобные заведения! Люди заранее готовятся, выбирают. Возможно, и наша система выстроится так же.

Татьяна помогает жительнице «Заботы» выйти на улицу для фото

Достойно перейти в…

Неясно, как выглядит счастливая старость, если родные не рядом, ноги «худо носят», память отказывает, а дом превратился в ветошь и вообще списан. Бабушки всерьез благодарят за покой, радуются цветку сирени и ни о чем не просят. «Хорошо» для них — это когда не плохо: когда не потерялось свидетельство о Герое Труда, когда удалось спастись от ПНИ, когда родственники живы и не забывают приезжать.

«Забота» отказалась от стандартов, которые для любого государственного учреждения, помогающего пожилым, становятся инъекцией тоски. Татьяна, поработав в ПНИ, смогла своими силами поднять уровень помощи одиноким старикам в Красновишерске до нормального, приемлемого. И кажется, что это уже подвиг. Но подход, подразумевающий комфортное «доживание», размеренное течение жизни, которая скорее заканчивается, чем продолжается, влияет на качество этих последних месяцев или лет и снижает требования к ним.

— Я только сейчас начинаю понимать, что мы даем им не только заботу, — рассуждает Татьяна. — Заканчивается жизнь на этой земле. Мы помогаем достойно перейти в… то есть не одному, в холодном доме, а все-таки при людях.

— Часто старики в «Заботе» говорят: «не знаю, чего желаю», «мне уже ничего не надо»? С этим можно бороться?

— Это практически у всех. Понятно, что наш дом совсем не похож на учреждение государственного образца, мы стараемся, чтобы бабушкам и дедушкам хотелось просыпаться по утрам, но все равно им нужна адаптация. У женщин этот период тяжелее проходит, у мужчин меньше привязанности к дому. Где койка, где покормили — там и дом. А бабушки говорят: «Мне бы зеленые шторки, и стол у меня всегда справа стоял». Возможно, мы все придем к тому, что будем готовиться к переезду в такие дома, сами их будем выбирать, как в Германии. Кто знает, какая болезнь нас настигнет. Я постепенно осознаю, что лучше жить в специализированном доме. А для них, для бабушек 80–90 лет, оказаться в доме престарелых все равно было большим страхом.

— Если после лета, когда бабушки и дедушки на грядках, к вам приедут новые люди, а мест не хватит, начнете отказывать?

— Мне говорят, что пора уже расширяться, но я принципиально против. Дом должен быть не более 25 человек, тогда будет семейное отношение. Если станет 30–40 — это все равно что сто, они уже себя потеряют.

Объективно комфортный и внимательный к старикам дом престарелых  позволяет родственникам  не делать больше ложный выбор: гуманное отношение к пожилому близкому или возможность уехать из деревни, развиваться, строить карьеру. Такого выбора быть не должно.

— Основная идея — чтобы пожилые вишерцы оставались дома и могли отпустить своих детей на учебу или на заработки в другие города, — говорит Татьяна. — Ведь работы в городе нет, а молодые все равно остаются здесь: «Как же я брошу маму? Что люди скажут?» Старики хотят, чтобы их похоронили рядом с родителями. Но жить в деревне хорошо, если есть колонка и она зимой не замерзла. А если замерзла — тогда это дрова колоть, это воду таскать с реки. Натопить хотя бы до 18 градусов избушки, которые были построены в 30-е годы, почти невозможно. В общем, кто-то сказал: «Чтобы сохранить семью, ее надо разделить».

Источник