История восьмилетней девочки, в чью жизнь ворвалась война

28 октября великий для нас день — годовщина освобождения Украины от фашистских захватчиков. В этом году праздник юбилейный — 75 лет! Для людей, переживших ад оккупации, никакая радость не могла сравниться с радостью победы. Вечная память нашим героям-освободителям!

Поздравляем наших соотечественников с юбилеем великого Праздника и к этому дню публикуем текст нашего дорогого друга, матушки Виктории Могильной.

…Мы познакомились в очереди к врачу. За дверью просторного кабинета каждого из нас ожидал ответ на самый главный вопрос. Я готовилась задать его ради любопытства, миловидная старушка — с надеждой.

«Елизавета Вторая — здесь?!» — не без иронии подумала я и поспешила занять пустующее место рядом с царствующей особой. Она действительно была очень похожа на английскую королеву — платиновая седина, шелковый платок, кокетливо повязанный вокруг шеи, легкий макияж, не вступающий в разногласие с возрастом. И абсолютно королевское достоинство, проступающее сквозь осанку, манеру говорить, движения рук. Уверенность в себе, не имеющая ничего общего с надменным высокомерием.

Когда моя соседка первой задала какой-то пустяковый вопрос, чтобы завязать беседу и скоротать время томительного ожидания, я поначалу могла только глупо улыбаться в ответ. Звук ее голоса очаровал меня и поверг в совершенную недвижимость. Звонкий, но не вызывающий у собеседника даже минимального дискомфорта. Возможно, оттого, что звенел ликующей радостью юности и печальной нотой догорающей жизни — одновременно. И если у тембра бывает свой окрас, то у нее он имел насыщенно золотой.

Наша беседа длилась больше часа, в кабинет входили и выходили люди. Беспокойно поглядывая на стремительно уменьшающуюся очередь, я уже переживала предстоящее расставание с новой знакомой. «Совсем забыла, у меня недавно вышла книга. Запиши мой телефон, встретимся — подарю! — под конец засуетилась Инесса Борисовна в поиске ручки. — Знаешь, я посвятила ее маме. Так и назвала книгу «…И он подарил мне маму»».

Необычное название меня не удивило. Я теперь многое знала о детстве восьмилетней девочки, в чью жизнь непрошено ворвалась война. Впрочем, обо всем по-порядку…

Рассказ

«В воскресенье утром 22 июня мы проснулись от громкого рева самолетов. На детсадовской даче в Ирпене, куда отвезла меня мама вместе с остальными детьми работников обувной фабрики, началась страшная суета. За нами приехали родители — очень задумчивые, взволнованные. В Киеве творилось непонятное — всюду шли гражданские с противогазами, ехали грузовики с военными, над городом плавали аэростаты. На каждом углу висели плакаты: «Родина-мать зовет!». Я впервые услышала страшное слово «война»…

Она приближалась с каждым днем. С громкоговорителей на улицах доносилось: «Гитлеровские войска захватили Литву, Латвию, Белоруссию, Западную Украину. Фашистская авиация расширяет район действия своих бомбардировок. Уже бомбили Мурманск, Смоленск, Севастополь, Одессу». Первые взрывы бомб прогремели в Святошино, пригороде Киева.

Я очень любила папу. Он был высокий, сильный, с большими теплыми руками, которыми мог поднять нас с мамой одновременно. Я любила сидеть у него на руках и слушать, как он читает или рассказывает о чем-то. Рядом с ним было уютно и безопасно. В тот день он несколько раз подбросил меня, поцеловал, сказал, чтобы я была здоровой и послушной, обнял и поцеловал маму. Больше мы его никогда не видели. Он ушел навсегда.

Фабрика, на которой работала мама, стала готовиться к эвакуации. В назначенный день мы пришли, взяв только необходимое, но маме сказали: «Маруся, не все могут ехать. Тебя с ребенком немцы не тронут. В первую очередь надо вывезти евреев и партийных. Иди на переправу — может, выберетесь…» Маме было обидно, она понимала — нас оставляли на произвол судьбы.

Мы поплелись на переправу. Баржи загружались и плыли по Днепру. Людей — бесконечное множество. И вдруг — налет! Бомбы, крики, стоны. И всюду кровь. Мама молилась, прижимая меня к себе. Баржа, которая только что загрузилась, начала медленно погружаться в воду на наших глазах. Мы чудом спаслись. Возвратились уставшие и напуганные в наш двухэтажный домик на Аистовой улице на Печерске.

Жизнь в оккупации

Под Киевом продолжались жестокие бои, покинуть город теперь можно было только по специальным справкам. Периодически мы укрывались в бомбоубежище в подвале четырехэтажного дома, рядом с Дворцом культуры завода «Арсенал». В ночь с 18 на 19 сентября началось безвластие — магазины грабили, квартиры эвакуированных растаскивали до последней нитки. Кто мог — тянул мешками или ведрами. На углу Франка и Ленина — винный погреб, из которого вино текло рекой, всюду валялись пьяные. На улицах драки, ругань из-за награбленного.

По улице Кирова (Грушевского) — немецкие машины с солдатами и возы, запряженные лошадьми. Во дворце культуры «Арсенала» остановилась немецкая часть, подъехали офицеры. Директор разграбленного магазина на Московской появился перед ними с хлебом-солью на рушнике. Немцы кивали и смеялись ему в ответ, тогда они показались мне совсем не страшными…

Через несколько дней появились указы сдать новым властям радиоприемники, противогазы, оружие, велосипеды и принести все это на Крещатик. Также, новые власти переименовали многие улицы. Бульвар Шевченко, например, стал Ровноштрассе, а площадь Сталина (Европейская) нарекли Гитлерплац.

Через пять дней после немецкой оккупации Киева на Крещатике начались взрывы. Погибло много наших и немцев. Взрывы продолжались несколько дней, мама крестилась и тихонько читала молитвы (она была верующей и тщательно это скрывала. Однажды на Пасху я принесла в садик крашеное яичко, так маму вызвали в дирекцию фабрики объясняться). Взрывы были такой силы, что земля тряслась. Люди перешептывались, взрывают — наши. Немцы своих покойников хоронили в Комендантском парке и на Аскольдовой могиле. Потом, некоторое время спустя, мы с ребятами нашей улицы видели, как они оцепили парк и выкопали все останки, погрузив их в цинковые гробы, и увезли. Мы сидели в кустах, боясь пошевелиться.

3 ноября был взорван Успенский Собор в Лавре. Ходили слухи, что Софиевский собор немцы успели разминировать. Отступая, наши войска много сооружений заминировали… После взрывов и пожаров, на улицах появились приказы на трех языках о том, что все евреи должны явиться по указанному адресу, где-то на Лукьяновке, рядом с кладбищем. Кто ослушается — расстрел, кто будет укрывать — расстрел.

И поползли по Институтской, со всего Печерска, колонны людей. Их было много: с узелками, котомками, колясками с детьми и с малышами за руку. Дети шли, прижимая свои любимые игрушки к груди. У многих на рукавах были повязаны черные повязки с желтой звездой Давида.

Мы с мамой шли им навстречу, к ее подруге, тете Фане, за продуктами. Она с семьей жила напротив театра Франко. Поделившись с нами вещами и запасами продовольствия, она с сыном и матерью спешила влиться в сплошной поток идущих, уставших людей. Мы поднялись с ними вместе по Ольгинской улице до Институтской и там распрощались. Повернули на Печерск, а наши друзья — на Лукьяновку, с остальными. Тетя Фаня была уверена, что их будут вывозить, и обещала написать, когда устроятся на новом месте. Мы обнялись, поцеловались. Мама их перекрестила…

В нашем дворе жил Владик. Он тоже ушел навсегда вместе с мамой и бабушкой. А курчавая и чернявая Зиночка, которая сидела со мной за партой в первом классе, однажды появилась в нашем дворе. Но увидев меня, она не обрадовалась, а наоборот спряталась. Мама сказала мне никому не рассказывать о том, что я ее видела. Позже я поняла почему. Многие, не страшась расстрела, укрывали у себя евреев. Давали приют неповинным людям.

Первыми жертвами Бабьего Яра стали военнопленные. Через три дня после оккупации Киева, 22 сентября, здесь уже стали звучать выстрелы. А спустя несколько дней начались массовые расстрелы евреев. Только в 1943 году немцы принялись ликвидировать следы своих преступлений — сжигать трупы. Печи сооружали из надгробий, привезенных с Лукьяновского кладбища и рельсов. Трубы складывали ярусами, в один помещалось до 200 трупов. На тела — дрова, затем следующий слой трупов. В одной печи — 2-3 тысячи человеческих тел помещалось. Когда огонь затухал, немцы просеивали пепел — искали золото.

Наступали страшные дни. Голод, не было света, воды, отопления. Люди ходили по селам, меняли вещи на продукты. Пошла и моя мама, оставив меня на бабушку. Взяла папин парадный костюм и пошла через замерзший Днепр в сторону Козельца. Проходили дни, а мама не возвращалась. Мы голодали. Искали еду везде — по мусорникам, помойным ямам. Как-то соседские ребята нашли место, куда немцы сбрасывали пищевые отходы и пригласили меня. А там — гнилые апельсины с селедкой. Я с гордостью принесла это «богатство» домой.

Временами солдаты дразнили детей бутербродами, и когда те протягивали руки, они их фотографировали. Немцы многое любили фотографировать. Но были и такие солдаты, с грустными глазами, которые подкармливали нас тайно.

Наконец-то вернулась мамочка. Принесла несколько стаканов фасоли, муки, круп. А за пазухой — бутылку молока для меня. Так и несла всю дорогу, чтобы не замерзло.

Был еще кусочек сала и десяток яиц, но полицаи отобрали. Они дежурили там, где люди переходили Днепр, мосты ведь были разрушены. Спорить было нельзя — могли выстрелить.

Как-то по улице Январского восстания вели большую колонну военнопленных. Слух моментально облетел весь Печерск. Вдоль мостовой на тротуарах стояли взволнованные киевляне, выискивая в толпе пленных родные лица. Они шли замерзшие, окровавленные, голодные, полураздетые. Многие поддерживали товарищей, потому что упасть означало умереть. Конвоиры тут же добивали прикладами или расстреливали. Мы бросали пленным все, что захватили из дому: хлеб, сухари, картошку, шапки, платки.

В городе объявили комендантский час. Немцы еще больше стали свирепствовать. На Бутышевом переулке (ул. Иванова) распяли женщину. Она работала на кухне у немцев и взяла что-то своему больному ребенку. На мою подругу Феликсу немец натравил овчарку. Она повалила девочку на землю, обнюхала и убежала. Некоторые животные лучше своих хозяев.

На бульваре Шевченко появились виселицы. Казнили партизан и подпольщиков, которые распространяли листовки о положении дел на фронте, закладывали бомбы в местах скопления немцев. Тела повешенных не разрешали снимать и хоронить. По доносу солдаты нашли старую еврейскую супружескую пару. Их посадили на той же площади, где они медленно умирали от холода и голода несколько дней.

В 1943-м немцы стали эвакуировать город, увозить людей в товарных вагонах. Чем ближе были наши, тем поспешнее они очищали город от населения. Ожидались бои. Нас с мамой гестаповцы выгнали из квартиры на улицу, где уже было много таких, как мы. На вокзале всех загнали прикладами в товарные вагоны. И все же, в душе у нас теплилась надежда — а вдруг и вправду только до Фастова, чтобы переждать бои? Но первая остановка случилась лишь в Перемышле (Польша).

«OstClave»

Ехали мы очень долго в нечеловеческих условиях. В дороге кормили редко, если можно это было назвать едой. После прибытия в Перемышль всех погнали на дезинфекцию, где с людьми обращались очень грубо, а они, беспомощные и растерянные, даже не могли постоять за себя. После сортировки мы с мамой оказались в группе семейных. И снова — длинная дорога, иногда под авиационными налетами.

Как-то ночью остановились надолго, а затем всех вывели из вагонов и заставили двигаться в темноте. Наш путь в неизвестность закончился. Мы за колючей проволокой лагеря в Дуйсбурге. Теперь мы дешевая, вернее, бесплатная рабочая сила. «OstClave» — восточные рабы.

Дорога в лагерь проходила через двустворчатые ворота. Территорию освещали фонари. Серые длинные бараки, плотно стоящие друг к другу. Так как они были уже заселены, нас водили по баракам и при наличии мест «пропихивали» туда, по-другому не назовешь. Помню страшный смрад, которым пахнуло, как только мы зашли. Нам с мамой дали одно место на двоих на нижнем ярусе нар, где в первую же ночь меня чуть не загрызли клопы.

В шесть часов утра новеньких построили возле бараков на регистрацию и перекличку. Вдоль строя ходил комендант лагеря — Эрих, высокий рыжий немец в темных очках. Когда он их снимал, его бесцветные глаза словно пронизывали тебя насквозь. Такой взгляд было трудно выдержать. Рядом с ним всегда была переводчица Линда, судя по акценту, прибалтийка. Мне запомнился размер ее обуви — сорок четвертый. И рот — темная щель, из которой выглядывали большие редкие зубы. Они с Эрихом торжественно объявили, что нам оказана большая честь трудиться на благо великой Германии.

Мама попала в ремонтную бригаду, которая восстанавливала железнодорожные пути после американских авианалетов. (Те бомбили беспощадно, массированно). Это были отнюдь не женские работы, но права выбора мама была лишена. Ей было 43 года. Мне — 10 лет. Я была направлена работать на кухню с другими детьми. Потекли однообразные голодные лагерные будни.

Детство, опаленное войной

По воскресеньям разрешалось ненадолго выходить в город. Пропуск выписывался на несколько человек, и мы обязаны были отвечать друг за друга.

Как-то вышли с ребятами за ворота лагеря, а там немецкие мальчишки играют в мяч. У детей загорелись глаза. Мы с завистью наблюдали за игрой, но нас не приглашали. Вдруг мяч подкатился нам под ноги. Нерешительность повисла в воздухе, но наш Колька, недолго думая, отфутболил мяч обратно. Те нерешительно стали нас рассматривать, подойдя чуть поближе. И мы начали играть вместе — бегали, смеялись, перезнакомились. Говоря на разных языках, мы прекрасно понимали друг друга.

В самый разгар игры к нам подошел мальчишка, на пару лет нас старше, в форме гитлерюгенда: черные короткие штаны, коричневая рубашка с черным галстуком. На голове — черная пилотка со свастикой. Когда он появился, игра остановилась. Подросток стал ругаться и кричать на немецких ребят. Колька, единственный мужчина среди девчонок, хотел полезть драться, но мы его сдержали. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы нас не забрала женщина из лагеря. В последствии мы не раз играли с новыми знакомыми, они даже приглашали нас домой и угощали гостинцами.

Мы любили эти воскресные прогулки и старались всю неделю не нарушать дисциплину, чтобы получить несколько часов «свободы». В городе к «лагерным» местные жители относились по разному — кто плевал в нашу сторону и даже бросал камни, а кто наоборот, подкармливал. Перепадали и яблоки, и конфеты, иногда вещи. Но все проделывалось очень быстро, чтобы никто не заметил. Мы съедали все до пропускного пункта в лагере, а вещи одевали на себя, так как все просматривалось и отбиралось.

Положение в лагере детей (нас проживало примерно восемь человек) было нелегальным. Наши родители постоянно находились в напряжении из-за угроз перевести детей в специальный лагерь. А мы… Мы мечтали покататься хоть на чем-нибудь. Кто-то из нас нашел длинную дощечку и мы решили сделать санки. Но пока искали недостающие части, снег растаял. Возле барака раскатали ботинками маленький каток — «скользанку», но и ее заставили засыпать землей надзиратели.

Когда сменили коменданта, новые порядки стали еще более зловещими. Как-то он заставил одного тощего парнишку зубной щеткой подметать барак до конца рабочего дня. И когда тот не успел, его наказали. Другого заставил держать кирпичи на вытянутых над собой руках. Не выдержав, тот потерял сознание.

С новым комендантом появилась на территории и виселица. Всеобщий любимчик Ваня, с Ровенщины, был первым, кого на ней повесили за побег. Его вели босым по снегу, а за ним тянулся окровавленный след. Все плакали. Его поставили на ящики, накинули петлю и он из последних сил выкрикнул: «Держитесь, друзья мои, я вас любил, скоро победа, ско…» — ему не дали договорить, выбив ящики из-под ног.

Смерть Костика поразила меня до глубины души. У него с рождения были слабые легкие, а в лагере от изнурительного труда, голода и холода, развился туберкулез. Ему дали отлежаться всего несколько дней, а потом комендант выгнал его из барака и вытолкнул дубинкой в грудь на работу. Парень повалился на землю, и немец добавил ему с размаху сапогом. Мы затаили дыхание, но помочь ничем не могли.

Собрав последние силы, Костя поднялся, повернул голову в сторону мучителя и плюнул ему в лицо. Все лагерники ахнули. В тот же момент фашист одним ударом свалил мальчика на землю и бил начищенными сапогами, пока тот не вздрогнул и не растянулся в неестественной позе.Тело было приказано выбросить на мусорник за бараком. Вечером ребята притащили откуда-то доски и сколотили ящик. Закопали Костю там же, только холмик не делали, а разровняли землю и набросали ветошь. Потом мы часто приносили на это место цветочки, которые находили в траве.

Однажды произошло событие, объяснение которому я не знаю до сих пор. В лагере появилась комиссия из двух-трех человек. Перед ними построили детей и расспросили подробно все данные каждого ребенка.

Нас давно пугали разлукой с родителями, а теперь, когда они были все на работах, а мы один на один с неизвестными людьми в форме, нам показалось, что мы их больше не увидим.

Но после допроса детей отпустили на свои рабочие места. В ту ночь мы проплакали с мамой до утра. Она сказала мне, что лучше умереть вместе, чем в разлуке. На следующий день мама отказалась выходить на работу. Она крепко прижимала меня к себе. Ее поддержали остальные, и в бараке поднялась суматоха. Прибежали комендант с Линдой. От ярости он топал ногами и извергал проклятья. Маму за бунт бросили в карцер. Я попыталась бежать за ней, но меня крепко держала соседка.

На следующий день, 9 июля 1944 года, мне должно было исполниться 11 лет. Этот день я запомнила на всю жизнь. Нас всех согнали на плац. Маму вывели в синяках, в изорванной одежде, в лице — ни кровинки. Когда я поняла, что ее тащат к виселице, стала кричать не своим голосом и вырываться к ней. Мама заплакала.

Вдруг одна женщина из лагерных вышла без спросу из строя и подошла к коменданту. Линда на нее прикрикнула, но она, похоже, не испугалась. Комендант грозно впился в нее своим взглядом и только открыл рот… Но женщина успела быстро что-то сказать ему, показывая на меня. Он оглянулся и подозвал пальцем. Я уже хорошо к тому времени понимала по-немецки и на его вопрос, правда ли, что у меня сегодня день рождения, ответила положительно. Он задумался. Еще раз посмотрев на маму, обратился ко мне: «Твоя мать нарушила лагерные порядки. Я должен ее сурово наказать и собирался это сделать, но… Тебе же сегодня одиннадцать, да? Сегодня день твоего рождения. Мне пришла в голову довольно оригинальная мысль: я сделаю тебе подарок. Я сделаю тебе дорогой подарок. Такого, я думаю, еще никто не получал!»

И он подарил мне маму. Нам было разрешено пойти в барак. Мама была вся в кровоподтеках. Я обнимала, гладила ее и сжимала кулачки. Но что я могла сделать! Он мог казнить и мог миловать. И он помиловал.

Это была его прихоть. Я и теперь помню свое желание задавить этого садиста собственными руками. Никогда не прощу его…»

***
Инесса Борисовна замолчала. Спустя минуту добавила: «После того случая, у меня появилось новое ощущение. Это не было похоже на детскую взволнованность: не хотелось ни жаловаться, ни плакать, ни утешать — только драться. Драться за то, что нас могли казнить и миловать. Драться за поруганное врагом детство, так внезапно перешагнувшее в зрелость».

К сожалению, подошла ее очередь к врачу, и мы очень тепло простились. Летом созванивались несколько раз, но житейские заботы вынужденно откладывали нашу встречу. По телефону я узнала продолжение истории ее жизни. Лагерь разбомбили американцы, уцелевшие люди разошлись кто куда. Инесса с мамой ночевали в стогах сена, а днем побирались по селам. На месяц они нашли приют в женском монастыре, где получили еду, одежду, крышу над головой. Затем работали у фермера Фильге в селе Вайндорф, пока не освободили американцы. Соседка фермера, фрау Мария, полюбила девочку и ее маму, просила их остаться у нее навсегда. Наследников у пожилой женщины не было и она сулила им безбедное будущее.

После Победы, с огромными трудностями, пройдя фильтрационные лагеря, мама с дочерью, не смотря ни на что, вернулись домой, на Родину, в Киев. Квартира была занята, и мама боялась о ней хлопотать, чтобы не вскрылось их пребывание в плену. Долгое время они чувствовали себя в своей стране без вины виноватыми. Но благодаря маминым молитвам жизнь потихоньку наладилась.

Инесса Борисовна окончила институт, обрела профессию, родила сына и дочь. Много сил отдавала на сохранение главного — памяти о тех, кто ценой собственной жизни подарил потомкам свободное небо. Писала статьи, участвовала в конференциях, встречалась с школьниками во многих странах.

«Хочется, чтобы люди бережнее относились к мирной жизни и несли в нее только мир и добро», — произносила она на том конце провода, а я мысленно благодарила Бога за наше «случайное знакомство». Бывают в жизни встречи-награды. Или подарки от ангелов, чья задача выискивать родственные души и приглашать их на свидание. Иногда — на единственное.

Когда наступила осень и закончился мой дачно-огородный период, у меня наконец-то появилась возможность встретиться с моей «королевой Елизаветой», как я называла ее в кругу своей семьи. Но в трубке я услышала мужской голос. Сын сообщил мне, что Инесса Борисовна умерла. «А кто вы?» — спросил он немного удивленно. «Ваша мама обещала подарить мне книгу. Пожалуйста, она мне очень нужна. Чтобы мои дети тоже помнили…» — отважилась попросить я.

Заглядывая в подаренную книгу, я вспоминаю каждое сказанное ею слово и рассматриваю фотографии молодой Инессы Борисовны Мирчевской. Я не знаю, где она похоронена, но 9 мая обязательно отнесу со своими детьми алые гвоздики к Вечному огню в центре Киева. И еще раз, с особым чувством, прочту на гранитном монументе: «Никто не забыт — ничто не забыто»…

Источник