Митрополит Антоний Сурожский и я, ловящий такси у Вестминстерского аббатства

«Ну всё, я поскакал», — на этих словах митрополит Антоний сел в машину и уехал. Тогда я ещё не знал, что мы больше никогда не увидимся. Потому так памятна, ценна и трогательна сцена нашего с ним расставания. Нельзя сказать, что это была лёгкая школа — дружба митрополита Антония. Но и начиналась она для меня с очень высокой ноты.

Секрет его жизни

То, что я крестился в 1991 году, означает, что я принадлежу к поколению людей, которые обрели веру в окрестностях 1988 года. То есть 1000-летия Крещения Руси. Интересно, что до того я был настоящим атеистом, очень осознанным. Поэтому моя встреча с митрополитом Антонием — это история и про открытие веры.

Только потом я узнал, что долгие годы он не посещал Советский Союз, однако в 1988-м его пригласили, он приехал и много проповедовал — как раз о тысячелетии Крещения Руси. И в его проповеди я вдруг узнал себя, свой опыт, хотя подобное многие, наверное, тогда переживали.

Примечательно, как владыка описывал то, что происходило в Киеве тысячу лет назад: «Так же, как и теперь, почти всех охватило чувство, что язычество пусто, нечем жить в нём, что языческие боги, кумиры ни души не питают, ни жизни новой не могут дать. Тогда поклонялись всему, что вселяло страх. А разве теперь миллионы людей не охвачены страхом?».

Конец 1980-х — начало 1990-х было временем нарастающей неопределённости. Стало совершенно очевидно, что недостаточно просто защититься, увидеть свои страхи, научиться ими управлять. Нужно найти в жизни точку опоры.

Для меня переломом сознания — когда я понял, что существенно ошибался в отношении веры — явилась встреча с работами отца Павла Флоренского, расстрелянного тройкой НКВД в 1937 году. До этого мне казалось, что религия — это некая форма помощи инвалиду. Человек чем-то обделён и нуждается в костылях, чтобы справляться со своими проблемами и немощами. Верующие, кстати, с этой концепцией тоже соглашались: «Да, мы люди грешные, слабые, нам нужна поддержка».

Но я-то мыслил себя как человека здорового, у меня таких проблем не было, а значит, и о религии пока думать рано. И вдруг одно за другим стали открываться свидетельства о философах, художниках, богословах. Поражало даже не то, во что они верили, не их идеи, а то, что они были удивительно живыми, избыточными людьми.

Поскольку я занимался математикой, меня особенно впечатлил Флоренский — великий математик, физик, этнограф, писатель, философ, богослов, искусствовед, принявший решение стать священником. Оказавшись в ссылке на Соловках и буквально умирая, он был гораздо более живой, чем я, не умирающий, в Харькове конца 1980-х.

Я не мог понять: откуда это жизнелюбие, из какого, неизвестного мне, источника? Я допускал, что если бы была возможность и я спросил: «Дорогой отец Павел, откуда в Вас эта жизнь?», он бы ответил: «От Спасителя Христа». Но такой ответ меня совершенно не устраивал, потому что мы с Христом тогда ещё не были знакомы.

И вдруг осенило: чтобы понять Флоренского, недостаточно просто читать книжки. Нужно рядом с ним жить, на него смотреть, чувствовать, слушать. Если бы удалось за такими людьми, как он, следовать, то, скорее всего, я бы открыл секрет избыточности их жизни.

Единственное, что меня смущало — я вокруг себя подобных людей не видел. Да, понятно: религиозная катастрофа ХХ века, кризис, атеизм. Быть может, такие люди вообще закончились, их совсем больше нет. Но вопрос оставался открытым. Казалось, всё в моей жизни изменится, если я встречу хоть одного такого человека.

Надо ехать в Лондон

Мой друг, с которым мы начинали ходить в церковь и многое для себя открывали, однажды принёс аудиокассеты с какими-то лекциями. Мы включили магнитофон и услышали, во-первых, человека, говорившего на удивительно красивом языке — я такого русского никогда раньше не слышал. Во-вторых, этот человек обращался прямо ко мне и отвечал на мои самые сложные вопросы, которых я себе ещё даже толком сформулировать не мог. И в-третьих, поразила концентрация и сила его мысли.

Московский «квартирник». 1980-е годы

Спрашиваю друга: «Кто это такой?» Он отвечает: «Один митрополит. Недавно приезжал в Москву и читал лекции. Зовут его Антоний Сурожский. Он старенький уже и, по-видимому, больше ездить не будет. А живёт он в Лондоне». «Ну что ж, надо ехать в Лондон», — сказал я. Для меня было совершенно очевидно, что если искать с кем-то встречи, то только с этим человеком. Хотя на то время Лондон для нас был чуть дальше, чем Луна.

Так началась удивительная, таинственная цепочка знакомств в моей жизни. Я повстречал одного из своих самых прекрасных друзей — Джонатана Саттона. Лондонец, который случайно оказался в Харькове, и — о чудо! — любил митрополита Антония до такой степени, что каждое воскресенье ходил на его службы, несмотря на то, что был католиком. Когда Джонатан узнал, что для меня владыка Антоний важен настолько, что я готов на всё, лишь бы увидеться с ним хотя бы раз в жизни, он, конечно же, пригласил меня в Англию. Благодаря ему и произошла встреча.

Я к ней готовился, много читал. Тогда в «Новом мире» появилась статья Аверинцева, которая была предисловием к автобиографическому рассказу митрополита Антония. И Аверинцев, характеризуя владыку, написал такие слова: «Есть люди, в которых огонь горит, не угасая ни на минуту, ощутим в каждом слове и в каждом взгляде. Огонь, который нельзя подделать, но и нельзя скрыть, когда он есть. Помню, меня поразило в одной московской церкви, как после обедни сотни верующих подходили к нему под благословение, и он успевал посмотреть в глаза каждому таким огненно-сосредоточенным взглядом, словно во всей Вселенной только двое — этот человек и он».

Сидя на кухне и слушая митрополита Антония в аудиозаписи, мы, наверное, сами себе не могли признаться, что для нас важно встретить такого человека и не только услышать, что он говорит, но и убедиться, что этот взгляд на самом деле существует. Сейчас может прозвучать странно — что нужно было ехать в другую страну, чтобы посмотреть кому-то в глаза. Но со мной произошло именно так. И в 1997 году я оказался в Англии.

Примечательно, как Джонатан готовил меня к предстоящему разговору с владыкой. Целый месяц держал, как на карантине, знакомя с чудесами британской цивилизации — библиотеками, магазинами, академическим сообществом. С одной-единственной целью: чтобы удивление перед европейской жизнью не заглушило глубину встречи. И когда я уже заскучал от британских чудес, он сказал: ну, всё, теперь ты готов, поехали!

Спасибо, что выслушали

Я совсем не знал, как надо встречаться с митрополитами. Все формы ритуальных приветствий были мне незнакомы. Мой друг сказал, что в храме он представит меня кому-то, и тот человек отведёт меня к митрополиту.

Мы постучали, дверь открыл привратник. По оторопевшему лицу Джонатана я догадался, что это и есть владыка Антоний. Он был маленького роста, и его образ совершенно не совпадал со сложившимися у меня представлениями о епископах. Я знал, что у него больная спина, и ходит он в корсете. Но в тот момент я увидел перед собой человека, полного энергии, и мгновенно ощутил, что я для него — именно так, как писал Аверинцев, — самый важный собеседник на всём белом свете.

В ту первую встречу меня поразило всё. Конечно, я готовился заранее и намеревался за десять минут рассказать всю свою жизнь. И, по-моему, неплохо справился: что мучило, волновало, вызывало недоумение, умудрился изложить за десять минут. А когда замолчал, наступила пауза. Казалось, молчание длится вечно. Был только этот направленный на меня взгляд, и я понимал, что сейчас в этом взгляде просто утону. В какой-то момент я не выдержал и сказал: «Дорогой владыка, спасибо, что выслушали. Наверное, мне пора». «Ну, куда вы спешите? Давайте же поговорим!» — ответил он. И начался разговор.

У митрополита Антония была поразительная способность: общаясь с кем-либо, он начинал рассказывать истории из своей жизни. Ты мог их все наизусть знать, но то, что он говорил тебе, било прямиком в твоё сердце. Мне почему-то он начал рассказывать, как исповедует маленьких детей. На исповеди всегда задаёт им вопрос, знают ли они, кто такой Христос? Оказывается, знают. И у каждого он спрашивал: «Ты хотел бы быть другом Христу?». Такие простые, казалось бы, разговоры, но в результате становилось понятно, что глубокое человеческое, детское, настоящее желание — быть Христу другом.

Я слушал, слушал, а потом говорю: «Владыка, мы сейчас расстанемся и, скорее всего, навсегда. Не могу не задать один, очень важный для меня вопрос. Что вы имеете в виду, когда говорите о дружбе? У меня есть друзья в Харькове, которым я могу позвонить ночью и сказать: дорогой, я еду к тебе, потому что мне плохо, или, наоборот, хочу разделить с тобой радость. Друг — это тот, к кому я могу прийти переночевать. Вы мне говорите, что вы мой друг. Наверняка в каком-то другом смысле. И мне хотелось бы понять разницу».

Митрополит Антоний посмотрел на меня внимательно и спросил: «Вам негде ночевать?». Слава Богу, у меня было, где ночевать, и я ответил: «Нет, ну что вы, с этим всё хорошо». Он посмотрел ещё более внимательно: «Тогда я не понимаю, о какой разнице вы говорите. Послушайте, мы с вами — друзья…»

Ещё много раз в моей жизни мы потом встречались. Но благодаря этим его словам «мы — друзья» для меня изменилось всё. А большой город Лондон стал местом, где живёт мой друг — митрополит Антоний.

Уязвимый, беззащитный, хрупкий

Христос каждому человеку предлагает дружбу. И мы, если захотим, можем быть друзьями друг другу. Впоследствии я много раз приезжал в Англию, слушал выступления владыки, познакомился с сотнями его друзей, с его прихожанами, с жизнью Сурожской епархии. После его смерти преподавал в его соборе курс лекций, посвящённый его богословию. И много думал о том, в чём заключается основной посыл проповеди митрополита Антония.

Если совсем кратко, то первая важнейшая для него тема — про уязвимость. Владыка считал, что самая великая тайна человеческой жизни происходит во встрече. И если мы хотим понять наши отношения с Богом, то должны присмотреться к тому, как мы встречаемся друг с другом.

Одним из главных условий возможной встречи для него была уязвимость. Слово, мало знакомое мне тогда и меня поразившее. Я видел многих людей, для которых Церковь, церковная жизнь становились как раз гарантией желанной неуязвимости. Когда вокруг страшно, неопределённо, ты не знаешь, как жить, на что ориентироваться, но приходишь в Церковь и обретаешь небесную защиту.

Владыка Антоний в этом всегда видел проблему. Когда его спрашивали, что для него значит молитва, он отвечал: «В молитве человек уязвим. Вся цель аскетизма — стать открытым». По его словам, мы преувеличиваем степень своей уязвимости, тогда как на самом деле — довольно неплохо защищены. Иногда настолько, что становимся нечувствительны к встречам. Господь посылает нам их каждый день, а мы не видим. Всякий умный человек способен понять, что если он будет слишком хорошо защищён, то пропустит в своей жизни любовь, дружбу, счастье настоящей встречи. Поэтому каким-то образом нужно решиться и просить Бога об уязвимости.

Звучит сильно, но гораздо интересней, как далеко он в этом заходил. В каком-то смысле школа митрополита Антония — один сплошной комментарий к евангельскому призыву «Не бойтесь!». Не бойтесь не потому, что мы вас поддержим, а потому, что благодаря открытости и ранимости вы раскроете для себя Божий мир.

Оказывается, «чудо» (wonder) и «рана» (wound) в английском языке — близкие по звучанию слова. И настоящее чудо предполагает готовность быть раненым. С одной стороны, мы боимся ран. С другой — понимаем, что не хотели бы защититься настолько, чтобы в нашей жизни не было ничего настоящего, стоящего, подобного дружбе и любви.

«Мы, Церковь, призваны быть тем, чем Христос был в мире. Мы призваны зайти в этот мир не в защитной броне, ограждающей нас от всякой опасности. Мы не призваны объединяться в мощные организации и сообщества, способные противостоять окружающим нас напастям. Нам не следует составлять человеческие союзы ради того, чтобы победить врага, кто бы он ни был. Мы должны согласиться быть лишь тем, чем был Христос, чем был Бог, явленный в Своём человечестве. Уязвимый, беззащитный, хрупкий, побеждённый, как будто презренный и презираемый. И тем не менее, бывший откровением чего-то чрезвычайно важного — величия человека».

Когда в 1990-х я читал эти строки митрополита Антония, они меня каждый раз поражали. И с тех пор легче не стало. Потому что владыка — он весь про это.

Лик, лицо, личина, ликование

Вторая его тема, не менее поразительная, — про ликование. Это слово мне часто встречалось в его текстах, но набирало глубину постепенно. Думаю, если прогнать через компьютерные программы все его проповеди и выступления, окажется, что именно это слово употреблено рекордное количество раз. Одно из самых для него важных.

Ликование — не как преувеличенная, а как особая и глубокая радость — заключает в себе всю православную антропологию. Прежде всего надо обратить внимание на корень: «лик». У него два значения. Во-первых — настоящего, подлинного человеческого лица. Отец Павел Флоренский приучил нас думать, что главный смысл нашей жизни — открыть свой подлинный лик и явить его. Прожить таким образом, чтобы твой лик был явлен. В этом смысле ликование как разновидность радости как раз и есть процесс проступания лика.

Во-вторых, лик означает «компанию людей и церковный хор, собрание людей вместе». Казалось бы, значения такие разные, выглядят как омонимы. Если бы не митрополит Антоний, у которого все они соединялись вместе. Он говорил, что опыт настоящей, подлинной встречи — это когда я переживаю радость, и в момент радости другой человек, глядя на меня, видит, как моё лицо преображается, и проступает лик. Никаким другим образом мой лик в мире не может быть явлен. Я сам никогда не вижу своего подлинного лица. Даже в зеркале.

Получается, то, что я должен явить миру, мне самому недоступно. Мой лик виден только присутствующему при встрече, моему другу. Мы друзья постольку, поскольку, встречаясь, радуемся и видим лики друг друга. И так образуется компания ликующих людей. Которые, разделяя радость, открывают лики друг друга, тем самым реализуя своё призвание.

Владыка Антоний считал, что христианство никаким, кроме как ликующим, не бывает. Эта способность принести радость и пропеть победную песнь, думаю, и есть суть свидетельства митрополита Антония. Все, кто с ним встречался, ровно это и видели. И это был не только его дар, но, конечно, и его школа. Школа встречи, благодаря которой появились и община, и Сурожская епархия, и целое поколение советских людей, слушавших на волнах ВВС его голос.

Для него здесь заключался, в том числе, момент педагогический: как эту радость передать? Как сделать так, чтобы каждый человек, которого ты встречаешь, мог каким-то образом почувствовать эту радость, уходящую корнями глубоко в небо? Что она — не просто эмоция хорошего человека, положительно смотрящего на жизнь, но свидетельство настоящего огня, огня Божьего.

Пиши свою жизнь красиво

Отвечая на вопрос, какой основной урок мы должны усвоить, чтобы христианская радость передавалась другим людям, владыка начинал говорить о человеческой немощи, в которой сила Божия совершается (См. 2 Кор. 12, 9).

В каком-то смысле это третья его тема, после уязвимости и ликования. Он считал, если мы не поймём, что только из нашей немощи проистекает жизнь, то очень многие вещи, даже благие, никогда не получатся.

Для него было важно объяснить, чем немощь отличается от лени, и он развил целую образную систему, чтобы передать это всеми доступными способами.

Есть три сильных примера. Мой любимый — из области педагогики. Когда маленький ребёнок учится писать, мама, чтобы помочь ему, берёт его руку в свою и начинает вместе с ним выводить буквы. В тот момент, когда ребёнок любуется буквами, и ему нравится, как всё получается, он переживает первый этап обучения. На втором этапе он тратит все свои силы, чтобы освободиться от гнёта маминой руки. Потому что мама мешает ему писать — держит, подавляет и так далее. Когда мама его оставляет, он начинает выводить буквы сам и понимает, что он пишет, но некрасиво.

Так рождается нормальное человеческое желание снова найти руку мамы, которая держала бы тебя с любовью и нежностью. Эта нужда в руке, которая помогает тебе, сохраняя твою свободу, писать свою жизнь красиво, — и есть наша немощь.

Второй пример — для мореходов. Владыка говорил, что с точки зрения постороннего наблюдателя, парус на корабле можно было бы сделать из крепкого металла. Но на деле такой парус приведёт к тому, что корабль во время шторма перевернётся. Тогда как нужен не прочный стальной парус, а гибкий, эластичный. Именно он поведёт корабль по ветру.

Третья метафора — из хирургии. Поскольку владыка Антоний до священства был врачом, то часто использовал образы из медицины. Например, он говорил, что каждый хирург оперирует в перчатках, и хирургическая перчатка не может быть толстой, как у пожарного — она должна быть максимально тонкой. Но при этом не должна рваться. Так вот мы призваны быть такой перчаткой на руке Бога. Чем тоньше, тем лучше.

Везде: от беседы с конкретным человеком о его судьбе до разговора о церковной политике — на всех уровнях у него звучала тема немощи.

Гореть не своим огнём

И последнее. Митрополит Антоний всегда повторял фразу, которую я очень люблю: «У христиан простое призвание — светить не своим светом и гореть не своим огнём».

В этом смысле наша задача — быть дровами. Но возникает проблема: дрова мокрые и дымят. Наша греховность приводит к тому, что мы становимся мокрыми дровами, и дальше всякий человек, встречая пламенных христиан, понимает, что огонь там, конечно, есть, но и дыма многовато. Одна из самых обидных для нас вещей заключается в том, что мы так здóрово свидетельствуем, а люди при этом почему-то разбегаются.

Владыка говорил, что это нормально. Ничего страшного, просто нам надо научиться гореть не своим огнём.

Вся история митрополита Антония — про это. Его дружба была огненной. Его школа учила уязвимости, ликованию и благодарности. Благодарность, — считал он, — плод нашей жизни, но она и сама должна принести плод. Ключевая его фраза: «Благодарность — и только она — может побудить нас к предельному подвигу любви по отношению к Богу, по отношению к людям. Чувство долга, обязательств, может, не найдёт в себе силы, чтобы совершить последний подвиг жизни, жертвы и любви. Но благодарность — найдёт».

В своё время меня это потрясло. Раньше я видел в христианстве только морализм, когда тебе постоянно твердят: ты должен, должен, должен… Проблема в том, что долг тобою не движет. Ты можешь ужасаться тому, до какой степени ты неадекватный: столько всего должен, а ничего не делаешь. Но непонятно тогда, откуда браться вдохновению, огню? Где источник жизни? Если не долг, не обязательства, не правила, то — что?

Владыка говорил, что только благодарность движет нами. Благодарность за дары, которыми мы наделены. Поэтому главное искусство христианина — видеть, насколько щедро Господь нас одаривает. И если мы не развиваем в себе способность это всё замечать, в конце концов не сможем выполнить то, к чему призваны.

На мой взгляд, это ключевой момент для нашего времени. Мы многие вещи принимаем и признаём, но не знаем, как воплотить на практике. А митрополит Антоний не просто призывал к высокому идеалу, но открывал дверь и показывал, откуда начинается счастливая возможность быть человеком, свидетельствующим об избыточности жизни.

«Я поскакал»

Для меня по-человечески ценна, дорогá и трогательна сцена нашего расставания. Я не знал, что это навсегда. В 2002 году в Лондоне мы с Ириной Арсеньевной Кирилловой, профессором Кембриджского университета и старинной подругой митрополита Антония, условились встретиться для интервью. Она сказала: «Будет служба в Вестминстерском аббатстве, подбегай и увидимся». Я «подбежал»; оказалось, вся площадь заполнена людьми и оцеплена охраной. Происходит одно из самых великих богослужений, на котором присутствует королева.

Когда площадь опустела, мы прогуливались по ней с Ириной Арсеньевной, и вдруг я увидел митрополита Антония, который в буквальном смысле слова сбегал с королевского приёма. Он торопился и при этом оглядывался — нет ли «погони». Было видно, что он очень устал. Увидев нас, обрадовался, а затем говорит: «Ну всё, я должен бежать домой». Я его спрашиваю: «Владыка, как вы собираетесь бежать? Ведь машины нет. На чём вы поедете?». Он отвечает: «Я ещё не подумал. Наверное, на метро».

Представьте себе православного митрополита — в рясе, с посохом, в белом клобуке — собирающегося идти в метро. Я улыбнулся и сказал: «Ну, подождите! Надо поймать такси». Он спросил: «Вы умеете?». Я говорю: «Нет, но давайте попробуем». Это был первый случай, когда я в Лондоне поймал такси.

Уже садясь в машину, владыка на прощанье помахал нам рукой: «Ну всё, я поскакал». Неожиданное в его случае слово, но тоже для него важное. Потому что в любой немощи, в любой усталости он всегда производил впечатление очень живого, сильного и энергичного человека.

Александр Филоненко, православный журнал для молодёжи «Отрок» (№6/2020)