Ты видел любовь

Обычные среднестатистические взрослые люди болеют не так часто. Я имею в виду легкие простуды и ОРВИ.

Мы ходим на работу с соплям и кашлем, засыпая под язык маленькие песчинки «Оциллококцинума». Собственно, мы не можем туда не ходить, потому что все равно надо еще забрать детей из школы или посетить родительское собрание, или заскочить в магазин, в конце концов, потому что никто за нас не решит проблемы обеспечения нас и наших детей всем необходимым. Но вот однажды, рано или поздно это случается с каждым из нас, человека сваливает настоящий, как мы называем его, «грипп».

Этот грипповый опыт — с высокой температурой, невозможностью пошевелить собственными конечностями, провалами в тяжелый сон — концентрирует в себе опыт всей нашей жизни: от самого первого вздоха до того момента, как болезнь сваливает нас, таких сильных и могучих, в постель.

Вот ты лежишь в кровати, привычно свернувшись калачиком на боку, и трясешься от озноба, глаза режет какой-то ужасно яркий свет, голоса вокруг кажутся чересчур громкими. Все слишком резкое, раздражающее. Люди внезапно стали огромными, они зачем-то тормошат и теребят тебя, заставляют пить чай с лимоном или клюквенный морс. После озноба тебя резко бросает в жар, ты покрываешься испариной, мышцы ломит, голова кружится. Никаких эмоций, одна усталость.

Во сне вдруг вспоминается первая болезнь, первый кошмарный сон, когда вдруг на тебя начинают сыпаться геометрические фигуры, как в «Тетрисе», а мама, придя вечером с работы, протягивает странную трубочку, и ты впервые слышишь слово «калейдоскоп». Снаружи — ничего особенного, невзрачная трубочка, но если заглянуть в глазок, как будто бы дверной — глазок от другого мира, мира Алисы, то увидишь волшебные и таинственные узоры. Они входят в твою жизнь вместе с болезнью, они продолжают наяву странные сны, но уже как бы со знаком «плюс». Многократное повторение узора, переливание драгоценных камней и самоцветов — ты крутишь трубочку и ждешь каждый раз нового сочетания, нового путешествия в другой мир.

Но вот снова температура поднимается до 39, а то и 40, приходят из школы дети, они понимают, что что-то изменилось — никто не ругает за тройки и даже не особо интересуется домашним заданием. Не выполнить твои вчерашние такие важные обязанности оказалось вполне возможным. Те проблемы, которые волновали, вдруг стали разрешимыми. Это как в школьные годы, когда ты должен был писать контрольные — городские, те, которые считались легкими, и обычные, которые проверяла вредная математичка. Ты должен был рисовать контурные карты и готовить доклады, учить все о пищеварительной системе червей и писать сочинение про какого-то Кирибеевича. И ты ничего не успевал, получал двойки и грозные записи в дневнике, прочитав которые папа мрачнел, а мама начинала рассказывать, как она, учась в школе, всегда... И казалось, что тобой все недовольны, а потом вдруг наваливалась болезнь. И она приходила как избавление. Тебя разом переставали ругать, вдруг оказывалось, что вокруг добрые, заботливые люди. И все-все вчерашние серьезные дела отступали куда-то на задний план.

Дети сами готовят себе утром завтрак и даже моют посуду, они проверяют друг у друга уроки и ответственно собирают в мешки сменку и физкультуру. А ты лежишь и хочешь сказать, как правильно надо заварить чай, но в тот момент, когда открываешь для этого рот, начинается удушающий, выворачивающий наизнанку кашель. Из глаз льются слезы, тебе уже не до цвета школьной рубашки.

Если температура держится четвертый день и более, в твою жизнь включаются бабушки. До этого они ходили на работу, а тут им вдруг становится понятным, что в них остро нуждаются. Они мчатся к тебе с какими-то эмалированными мисочками, термосами, отварами, липовыми чаями и бульонами. Они заставляют тебя вспомнить еще одно почти забытое слово из детства — ингаляция. В кастрюльках что-то кипятится, потом тебя сажают под махровое полотенце, и ты послушно задыхаешься от жгучего пара. Эта насыщенная влажность проникает везде, даже в мозг, кажется, что все плывет — внутри и снаружи. Проходит десять минут и бабушки, которым ты до этого разрешал или не разрешал давать детям конфеты, включать мультфильмы, вдруг снова, как в детстве, начинают повелительно тобой распоряжаться: «Вылезай, хватит, марш в постель, пей молоко, не морщись, и ложку меду!» и под конец, в качестве особой милости: «Вот и молодец!»

Ты не болел до этого раза лет, наверное, десять или больше, а тут вдруг все по-настоящему и приходиться смириться с участием в проекте «прилежно лечимся». Вдруг начинают звонить переживающие родственники и рекомендовать антибиотики, на твои вялые возражения, что грипп ими не лечится, все равно настаивают. Настроенные более либерально вспоминают про Лайнуса Полинга и витамин С. Все это можно назвать «агрессивной рекламой», причем в целях облегчения твоих страданий. В любом случае, вне зависимости от того, что думаешь об этом ты, на тумбочке около кровати появляются интерферон, анальгин, стопка горчичников, «звездочка» от насморка и еще с десяток разного размера баночек.

А потом в какой-то момент тебе вдруг становится лучше. Теперь ты с удовольствием спишь и ешь. Но главный бонус к выздоровлению — возможность вволю почитать, не вылезая из постели. Это всегда привлекало в болезнях — детская кровать, в которой валяются журналы, фломастеры, приключенческие, давно читаные книги. И никому не приходит в голову заподозрить тебя в тунеядстве, заставить почитать учебник по географии или поучить теоремы по геометрии.

Мама подходит к тебе и, как в детстве, протягивает градусник: «Померяй температурку!» И ты с неудовольствием прощально киваешь головой мистеру Пиквику. Она нормальная, твоя температура. Бонусу конец, тебе снова нужно заниматься домом, детьми, работой. Столько важных дел, которые, кажется, не переделать. Болезнь дала тебе передышку, небольшую остановку, но не только. Ты снова был маленьким и снова от тебя мало, что зависело. По большому счету, от тебя мало, что зависит и сейчас. Тебе дали возможность подумать, не слишком ли ты высокого мнения о собственный значимости, тебе как будто бы сказали: «Смотри, ты валялся без сил целую неделю, а мир не рухнул, ничего не изменилось — столько же троек и пятерок в дневниках, столько же полученных писем и поджаренных котлет, ничего не изменилось, кроме одного: ты видел любовь».

Милосердие