Семнадцатилетняя девушка из Мариуполя — про голод, страх и фильтрационный лагерь

20 апреля 2022

 

Светловолосая девушка в венке из красных маков. Украинский костюм, бусы и в руках бандура. Такой семнадцатилетняя Мария Вдовиченко была на многих довоенных фото. 

До недавнего времени она вместе с семьей жила в Мариуполе, была президентом школы, училась играть на бандуре, ходила с родителями в церковь. 

Ее жизнь разом изменилась 24 февраля. Когда город начали обстреливать, дом, который был убежищем, превратился в руины, а из еды осталось лишь четверть куска хлеба, размером с кулак.

Недавно семья Марии выбралась из Мариуполя. По дороге они пережили оккупацию и фильтрационный лагерь.

Мария рассказала историю своей семьи на одном дыхании. Дальше — ее прямая речь.

Довоенное фото. Мария Вдовиченко играет на бандуре

 

«Началась война. Собираемся!» 

24 февраля в 3:50 мама услышала первый взрыв, вбежала к нам с младшей сестрой в комнату и громко сказала страшные слова: «Началась война. Собираемся!». Куда мы собираемся? Как собираемся? Мы быстро напихали в сумки теплую одежду, оставшуюся еду. Думали, что сможем уехать. Но не удалось — город закрыли. 

Тогда начался настоящий кошмар. Люди выбегали из домов, пытались все скупить, снять наличные, заправить автомобили. А вокруг раздавались взрывы. 

В 12 часов дня наш дом уже содрогался. В какой подвал нам бежать? Я звонила главе ОСМД, спрашивала, где нам прятаться. Мне отвечали, что наш подвал на это не рассчитан, там окна, ремонт, туда нельзя. 

В тот момент у нас еще были все коммуникации. Запасы пищи и воды у нас были относительно небольшие, потому что думали, что это продлится 3-4 дня.

Что такое ванна в обычной хрущевке?

Прошло два дня после начала войны — связь, вода и свет пропали. Потом не стало газа. Мы поняли, что ситуация сложная. 

На Мариуполь все это время летели снаряды. Левый берег города разрушался, до Приморского района доходили взрывные волны, все грохотало. 

В квартире мы завесили окна, вставили между ними поролон. Думали, нас это защитит.

Прятаться решили в ванной. Бывали дни, когда мы уже знали, в какое время нас будут обстреливать. Только услышим какой-то шум, шелест, взрыв — сразу бежим в ванную. Это постепенно надоедало. Пропадала надежда, что все закончится, что нас спасут. Да и что такое ванна в обычной хрущевке?  

Однажды утром, не помню точно, какого числа, мы лежали все в одной комнате. Слышали, как в квартире все ходит ходуном, как что-то падает в соседней комнате.  

Но мы лежали и думали: нет, это где-то далеко, мы в это не верим.

Земля начала вибрировать, дом словно подпрыгивал. Мы быстро закрылись в ванной. Сначала была такая тишина, казалось, что что-то падает, и тут взрывная волна пробила все сверху донизу. Верхние этажи дома просто сложились. Падали куски бетона, мебель, шифер с крыши, летело стекло. Отовсюду раздавались крики.

Дым после обстрелов в Мариуполе, 24 февраля 2022 года

 

Нам удалось выбраться из дома, отец приказал быстро идти в первый же попавшийся подвал. 

Вокруг лед, стекло, шум, выстрелы, а мы бежим и думаем: хоть бы была лестница в подвал, хоть бы спуститься, хоть бы нас не придавило плитой. 

Сестра добежала до подвала первой, за ней — я и родители. Начали стучать и услышали, что внутри есть люди, и они шепчутся. В конце концов, какой-то мужчина открыл дверь и сказал, что не может нас пустить — мол, в подвале много людей, лишнего места нет. Отец не стал слушать, оттолкнул его, и мы вошли.

Внутри было 20 человек, наши соседи. Вместе с нами зашла еще одна семья с пятимесячным ребенком. То есть, если бы мы не вломились — под нашим домом погибла бы не одна семья. 

В подвале мы видели разные ужасы. У людей заканчивались продукты, они превращались в зверей. Были готовы убить друг друга за глоток воды. 

Еду не из чего было готовить, воду добывали из льда и снега. 

Люди подвергались безумной опасности, когда выходили наружу — на них летели осколки, куски построек, камни.

Однажды перед нашей дверью в подвал разорвалась мина. Дыра была такая большая, казалось, словно кто-то глубоко копнул. Мы думали, что нас засыпет, здание уже начало разрушаться. Боялись, чтобы подвал не стал нашей братской могилой.

«В этом подвале были только наша надежда и молитва»

Моя мама болеет шесть лет полинейропатией. Это поражение нервной системы. На фоне стресса она перестала ходить, у нее дважды останавливалось сердце. Аптеки не работали, лекарств у нас не было. Отделение скорой помощи, которое было против нашего подвала, разрушили.  

Отец реанимировал маму, как мог и как знал — искусственное дыхание, массаж сердца. Таблетки приходилось искать под обстрелами. Мы не могли потерять маму. В этом подвале были только наша надежда и молитва. И все. 

На десятый день пребывания там у нас остался один кусочек хлеба. Он был размером с мой кулачок. Мы делили его четыре раза. Свой кусочек я не смогла съесть, потому что мы очень долго голодали. Он был со мной очень долго. Я боялась, что все кончится, и не будет даже его. 

Люди между собой ссорились, скандалили, кого-то пытались выгнать из подвала, чтобы на один рот было меньше. Там не было доброты, только тьма, и мы уже чувствовали запах смерти.

Так продолжалось 12 дней.

Мирные жители смотрят, как горит жилой дом в Мариуполе, 13 марта 2022 года

 

«Мы отсюда не выйдем. Это моя могила»

Обычно ночные обстрелы начинались где-то в четыре утра. Потом был небольшой перерыв, а в 10 часов снова. Но в тот день все проснулись от неслыханного раньше шума в два ночи. Мы лежали и пытались уснуть. Чашка, стоявшая на полочке надо мной, прыгала. Звук был такой, будто я лежу и возле меня едет по четыре поезда с каждой стороны. 

Обычно, когда стреляли, плакал ребенок, кто-то читал молитву вслух. В тот раз молчали все.

Вдруг земля начала вздрагивать, казалось, будто все летит на нас. С потолка падала штукатурка, кирпич.

Я лежала и думала: мы отсюда не выйдем. Это моя могила. Я уже отчаялась, не могла ни молиться, ни надеяться. Это кончится, это не может быть долго. Человек страдает ради чего-то, — повторяла я себе. 

В тот момент я была уверена, что умру, и умру не одна. На одном одеяле со мной лежала моя семья. 

Я все-таки решила молиться. Просила у Бога умереть быстро и не видеть смерти моих родных, не видеть, как они мучаются, а я не могу им помочь. 

У нас ничего не было. Ни сил, ни надежды, ни даже нормальной аптечки. Все понимали: если попадет, то мы отсюда не выберемся. Как в соседнем здании, откуда так никого и не достали. Потому что это запрещали делать вражеские солдаты, да и это просто было невозможно.

«Или мы умрем от голода, или нас засыплет, или нас просто убьют»

С тех пор я не помню, как проходили дни. Мы были измучены, голодны, устали. Однажды отец сказал: «Или мы умрем от голода, или нас засыплет, или нас просто убьют». Российские солдаты ходили по подвалам, проверяли, кто там сидит, бросали бомбы. Когда к нам стучали, мы не отвечали. 

В один из дней мы услышали от соседей, что можно уехать на Мелекино. У папы были старенькие, разбитые обломками от построек и стекла, «Жигули». Мы даже не знали, заведется ли машина, но она тронулась. Мы ехали под обстрелами, «Градами». Продолжались бои, а у нас была одна цель: выжить, выбраться из этого ада. 

Доехали почти до Мелекино, там стоял пост «ДНР». Понимали, что вернуться назад не сможем, а дальше ехать не хотели: если не убили там, то убьют здесь, для врага мы ничто, просто мишень. 

Нас остановили на блокпосту, спросили на место регистрации. «Мариупольские? Вам направо». 

Куда это, «направо», мы не знали. Оттуда нас направляли дальше и дальше. Так постепенно сформировалась большая колонна из автомобилей и даже людей, шедших пешком. 

Потом военные «ДНР» сказали ехать «вниз». Мы тронулись, а они просто стреляли по машинам и людям.

Люди едут мимо тел погибших мариупольцев и разрушеных зданий, 16 апреля 2022 года

 

«На все наши деньги мы смогли купить две буханки хлеба»

Так мы доехали до Ялты (поселок в Донецкой области, — ред.), где прятались более 10 дней в старом пансионате. Еды у нас не было, воду брали из колодца. Те наличные, которые у нас остались, стали ничем.

В Ялте как раз меняли власть на «ДНР», и они старались показать себя с хорошей стороны. Приглашали приходить к ним, называть свои имя и фамилию, чтобы получить гуманитарную помощь. Люди шли, чтобы выжить, не умереть от голода. Но никаких пайков там не давали — их получали местные, которые продавали их на базаре по космическим ценам. 

В Ялте работали несколько магазинов, куда завозили продукцию из России. Цены высокие, очереди огромные. На те деньги, которые у нас были, мы смогли купить только две буханки хлеба. Мы их берегли, прятали, чтобы не отобрали. 

Еще тогда же в Ялте была «денационализация»: солдаты ходили по домам, искали «националистов», «фашистов», как они говорят. Людей увозили в неизвестном направлении, кого-то убивали.

Голод, холод и страх замерзнуть

В Ялте к нам снова пришли голод, холод и страх замерзнуть. Все, что у нас было, — огонь, вода, чай и две буханки хлеба. Родители решили уезжать.

Так мы попали на фильтрацию в Мангуше. Там было два лагеря. Первый — для людей, которые шли пешком. Они могли проходить фильтрацию больше месяца, очереди были безумные. Люди вовсю пытались спастись и убежать. И еще один лагерь был для тех, кто машинами. 

Лагерь — это не какое-то поселение, это просто колонны автомобилей. Перед нами в очереди было 500 машин, за нами еще тысячи. 

Выходить из машин, искать еду, воду, идти в туалет запрещали. Повсюду ходили солдаты с оружием, угрожали, проверяли, смотрели, чтобы все были на месте. 

Этот фильтрационный лагерь, как нам говорили, работал с 5 утра до 11 вечера, но на самом деле — пока они не проснутся, не позавтракают, не покурят, не поговорят по телефону, не поменяются, ничего не начиналось. 

До гражданских им не было дела. Каждый час проходили два, если повезет — три автомобиля. В ожидании своей очереди мы прожили в машине двое суток.

«Фильтрация начинается с 14 лет» 

Фильтрация устроена так: у них есть блокпост. Туда заезжает машина, где проверяют каждый карман, бардачок, багажник, каждую сумку. У людей — одежду, и все, что под ней. Мужчин раздевают на улице возле машин. Ищут татуировки, какие-то отметины, одним словом, «националистов». 

Случалось, что не все пассажиры из машины проходили фильтрацию: они могли увести отца или мать, а машина должна была двигаться дальше. Люди терялись. У них было оружие, а у людей ничего. 

Наша очередь подошла в 11 вечера, мы были последней машиной на тот день. Нас запустили, обыскали. Мама уже не ходила из-за своей болезни. Им с сестрой разрешили не выходить: сказали, что «фильтрация начинается с 14 лет». 

Мы с отцом вышли. В 200 метрах от нашего автомобиля была будка из двух комнат. На улице стояли истощенные люди, у них не было одежды, а на улице мороз. У меня тогда так отмерзли ноги, что я не чувствовала пальцев на ногах. 

Они просто ходили, разговаривали между собой, обсуждали женщин, которых замучили.

Я слышала разговоры между ними:

«А тот непрошедший, куда ты его дел?» — спрашивал один другого.   

«Да расстрелял. Человек 10, может больше. Не считаю, надоело уже». 

Один мужчина, проходивший фильтрацию, вышел с огромными, испуганными глазами. Его трясло. Он говорил, что был жестокий допрос, его избивали. Его жену так и не отпустили.

«Они пытались найти людей, которые любят свою родину, которые хотели нормально жить»

Дальше была наша очередь. Я пошла в одну фильтрационную комнату, отец — в другую. 

У меня сняли отпечатки пальцев, отсканировали документы, проверяли телефон. Задавали провокационные вопросы. О власти, об Украине, о моих собственных позициях. Они пытались найти людей, любящих свою родину, желающих нормально жить. Они издевались, унижали, могли обзывать, избивать. 

У меня взяли паспорт, увидели, что мне 17. Я им не понравилась, вроде бы слишком молодо выглядела, а они как раз искали каких-то юных девушек. 

Меня вытолкали оттуда. В машину меня сопровождал их вооруженный солдат. 

Он толкал меня из-за того, что я якобы медленно шла. Я упала, разбила колено, но понимала: если сейчас не поднимусь и не побегу к машине, то не вернусь назад. Я побежала вовсю. 

Мама увидела меня. У нее началась паника: что с отцом? Он не прошел? Его уже убили? Над ним издеваются? А я ничего не могла сказать. Сидела и не знала, что будет дальше. 

Отец вернулся через 40 минут. Мы видели, как его вытолкали. Он вышел и упал. Пытался встать и падал. Но все же дошел до машины.

Документ, выданный отцу Марии после прохождения фильтрационного лагеря

 

Из-за избиений на «фильтрации» отец потерял зрение

Отец нажал на газ, и мы тронулись. Прямого пути на Бердянск не было: мост взорвали, поэтому мы ехали по окрестностям, поселкам. Видели трупы, разбитую технику. 

Уже по дороге у отца начались проблемы со зрением — он не видел. 

В Бердянске мы ночевали в машине. Там отец рассказал, как проходила его фильтрация. 

У него тоже попросили документы, взяли отпечатки пальцев, раздели, обыскали. Начали допрашивать, давили морально. Сначала толкали. Когда увидели, что у него пустой телефон, начались вопросы: «Почему телефон пустой? Что ты скрываешь? Мы тебе не верим!» И его просто ударили по голове. Он не помнит кто, как и чем. Вспоминает, как уже очутился на улице. От этого избиения отец потерял зрение, а нам еще нужно было ехать дальше. 

От Бердянска до Запорожья стояло 27 блокпостов, и на каждом проверяли документы, машину, спрашивали, профильтрован ли. У людей забирали еду, теплые вещи, просили сигареты, спрашивали даже о наркотиках и алкоголе. 

Мы ехали, а рядом шли бои. Что-то залетело под машину, произошел взрыв, машина подпрыгнула. Отец сказал не беспокоиться — возможно, это была петарда. Но мы понимали, что на войне нет петард. 

Дорога была тяжелой. Мы видели разрушенные дома, противотанковые мины посреди дороги, танки с буквой Z во дворах, обгоревшие тела на обочинах, разбитые автомобили. Вокруг нас пылал лес.

«Не бойтесь. Это — Украина»

На рассвете мы доехали в Орехово Запорожской области. Перед нами на дороге были каменные глыбы, ежи, колючки. Такое ощущение, что дышать становится легче, а потом впереди мы увидели украинский флаг. 

Сначала испугались: неужели провокация? Неужели это еще один экзамен, который мы должны сдать? 

Нас остановили. Говорят: «Добрый день! Покажите, пожалуйста, документы». 

Мы показали, хотя все еще были уверены, что это провокация. 

Нам говорят: «Не бойтесь. Это Украина». 

Мы начали плакать. Не могли поверить, что мы под защитой, что нашли свою землю. 

Потом мы поехали в центр помощи беженцам в Запорожье. Маме оказали медицинскую помощь, потому что она тогда еще не ходила. Отцу было очень плохо: он не видел. Мы с сестрой были истощены эмоционально. Мы были психологически сломаны. 

Волонтеры помогли нам доехать до Днепра.

В городе отца обследовали двое врачей, заключили, что у него травма в результате контузии. На одном глазу полная потеря зрения, а другой видит, словно через целлофановый пакет.  

Чтобы получить качественную медицинскую помощь, волонтеры отправили нас во Львов. Здесь отец еще раз прошел обследование. Нам сказали, что его лечение будет долгим, сложным и дорогим, возможно придется ехать за границу. 

«Мы не можем потерять нашего отца. Он нас спас, теперь мы должны помочь ему», — в конце нашего разговора добавляет мама Марии, Наталья Сергеевна. 

Источник