Беседа на фрагмент Послания святого апостола Иакова

Приблизьтесь к Богу, и приблизится к вам;
очистите руки, грешники, исправьте сердца, двоедушные (Иак. 4: 8).

Кто такие двоедушные? Мы все двоедушные. Что означает «двоедушный»? Это тот, кто хочет одновременно двух противоположных вещей. Мы хотим Бога, но в то же время хотим другой жизни.

Вы возразите мне: «Мы не хотим другой жизни!» Хорошо, теоретически мы не хотим ее. На практике, однако, наши дела говорят о другом. Они показывают, что мы пленены.

Двоедушие — это грех, потому что двоедушный человек страдает духовной шизофренией и хочет одного, а делает другое. Одно дело — его мысли, а другое — поступки, и мы все такие. Сам святой апостол Павел говорит: «Несчастный я человек, потому что одно решаю, а другое делаю. Одного хочу, а другое творю». «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» (Рим. 7: 24). Кто избавит меня от этого несчастья, которое я ношу в себе? Решаю помолиться, хранить воздержание, поститься, уйму всего. Сколько хороших решений мы принимаем каждый день? Однако не исполняем их, бываем пленены, мы бредем, словно овцы на веревке, и нас уводят в другом направлении.

Сколько раз даже наше собственное я сопротивляется и говорит нам: «Что ты собираешься сделать? Не надо! Остановись!» Наше собственное я протестует, а мы словно загипнотизированные и пьяные — идем туда и не можем понять, что происходит. Потому что мы пленены, потому что это пленение от сатаны. Мы не успеваем взять верх над собственным я, и страсти овладевают нами, потому что диавол — диктатор, он страшный тиран, который не хочет нашей свободы, не хочет, чтобы у нас было свое лицо. Это и есть двоедушие — иметь словно две души, два мнения, два решения, два человека, быть двойственным человеком, который живет жизнью Церкви и одновременно совершает тысячу других дел, отрекающихся от нее.

Вспоминаю такие слова старца Паисия: «Жил некий человек, который ходил в церковь, молился, плакал, бил поклоны и весь был в умилении. Произвел на меня впечатление этот человек. Этот человек — или, скорее, эта категория людей, так как не он один такой, — в тот момент, когда он плачет, рыдает и молится, может выхватить против тебя нож, достаточно спровоцировать его чем-нибудь. Это ужасная шизофрения. О Петре Великом, который убивал людей и невесть что еще творил, говорится, что он каждый день присутствовал на святой Литургии».

Это двоедушие. Так нельзя. Это означает, что что-то идет не так. Как возможно это раздвоение — разве в тебе не оставила никакого следа эта Литургия, это Евангелие, жизнь в Церкви?

Хорошо, ты скажешь мне: «А кто не такой?» К сожалению, все мы такие, и поэтому святой апостол Иаков говорит дальше:

«Сокрушайтесь, плачьте и рыдайте; смех ваш да обратится в плач, и радость — в печаль.
Смиритесь пред Богом, и вознесет вас» (Иак. 4: 9–10).

Слова святого апостола суровы. Как противодействие всему этому терзанию человека, нашему я, нашему двоедушию апостол советует понести страдания, плакать и рыдать.

Как христианин несет страдания? Какие страдания? Хорошо, пост — это такое страдание. Многие говорят: «А-а-а, мне всё время хочется есть во время поста!» Но мы ведь для того и постимся, чтобы испытывать голод, а не чтобы быть сытыми. Это и делает пост постом — мы чувствуем голод. Что, у меня трясутся ноги? Ничего, пусть трясутся.

Я не говорю, что надо изнурить и угробить себя, но не нужно бояться такого страдания. Не правда ли, вот идешь на всенощное бдение, а ноги подкашиваются — но это-то и ценно. Быть готовым умереть, как говорится, но стоять там.

Духовные вещи не могут совершаться среди комфорта. Христианин должен быть подвижником, быть подвижником по духу, а быть подвижником означает претерпеть. Вы видели когда-нибудь спортсмена, который стал спортсменом сидя в кресле? Это невозможно. Постоянно надо тренироваться, упражняться, измождать себя. Так ты преуспеешь. Постоянно надо бодрствовать.

Однажды некто сказал:

— Геронда^[1], твои слова задели меня и заставили заплакать! Они сокрушили меня!

— Но я для того их и сказал! Чтобы задеть тебя, я и сказал это! Чтобы сокрушить тебя! Чтобы ты заплакал, я сказал это! Для чего другого я тебе это сказал? Чтобы ты засмеялся? Почему я оскорбил тебя перед другими? Зачем опозорил тебя? Нарочно! Я это сделал не в неведении! Нет! Нарочно я сделал это, чтобы сокрушить тебя. Чтобы пробить твой эгоизм. Чтобы ты заплакал. Конечно, чтобы заплакал. Почему бы тебе не поплакать? Что, так что ли: чтобы я говорил тебе, а ты не плакал?

Нам надо трудиться в духовных подвигах: когда я пощусь, я делаю это, чтобы претерпеть лишение; когда бодрствую, я делаю это, чтобы претерпеть страдание; когда подаю милостыню, я делаю это, чтобы лишиться чего-то, я не подаю милостыню, не понимая, что я делаю. Когда я делаю что-то, я делаю это, чтобы изнурить себя, чтобы почувствовать это, ощутить.

Как это характеризует нас: что мы мазохисты, что нам нравится издеваться над собой? Нет! Но грех, к сожалению, отождествляется со сластолюбием. В грехе есть наслаждение, есть приятное чувство, не только греховное наслаждение, но с любой точки зрения — и душевное, эмоциональное, и вообще. Сердце склоняет нас к греху из-за своего сластолюбия, так как находит в нем удовольствие.

Сначала в добродетели нет духовного наслаждения, есть боль, труд, злострадание, должно быть и трудолюбие. Противоположным сластолюбию является трудолюбие — это значит: любить труд и совершать дела, почувствовать усталость. Надо изнурить себя. «Я устал!» — говоришь ты. Но устать надо. Почему бы тебе не устать?

Горько, если ты совершал духовные подвиги и не устал. Это что означает? Что это за подвиги тогда? Какой подвиг является подвигом, если он не утомляет тебя? Это не было бы подвигом.

Разумеется, в этом есть тайна — что трудолюбие ради Бога в духовной борьбе содержит много радости и настоящего духовного наслаждения, тогда как радость от греховного сластолюбия временна, а ее горечь и злые плоды постоянны.

Это факт, что вначале человек, желающий подвизаться духовно, должен предаться трудолюбию, он должен потрудиться, утомить себя, совершить и душевный, и телесный труд. Например, когда другой ругает меня, а я ему не отвечаю, разве это не труд? Неужели я внутри себя не превращаюсь в зверя и не хочу растерзать его? Однако я сдерживаю себя и не делаю этого. Это труд. А когда другой надоедлив, и мне хочется вышвырнуть его вон, но я сдерживаюсь, чтобы не обидеть его, чтобы не обойтись с ним дурно? Кто-нибудь приходит и хочет от меня чего-нибудь абсурдного, а я вопреки этому терплю его, слушаю — это утомляет меня, разумеется, но это ценно.

Говорят, что в браке, в семье устаешь! Но и она ценна — эта усталость, эта каждодневная смерть в семейном противостоянии — например, можно иметь полноценную семью, где и муж, и жена, и дети, — и, несмотря на это, быть одиноким, чувствовать, что тебя не понимают, не принимают — не потому, что плохо относятся, а потому, что каждый живет в своем собственном мире. Это большой труд, великая борьба, великое злострадание.

Вы знаете, что душевный труд тяжелее телесного? Подвизаться телесно, бодрствовать, уставать, поститься и так далее — это включает в себя радость, имеет, так сказать, непосредственный результат, а душевный труд — это нечто гораздо более трудное. Находиться в определенном месте и каждый день испытывать горечь, разочарование, отверженность, жить в одном доме с мужем, и чтобы он каждый день отвергал тебя, чтобы жена отвергала тебя, дети не принимали тебя, не считались с тобой, чтобы их не интересовало, есть ты или нет тебя, чтобы они не признавали ничего из того, что ты делаешь. Ну, это ли не аскеза? Это аскеза. Это намного труднее других вещей. Лучше пойти копать на поле целый день, чем чтобы другой отвергал тебя и ел тебя поедом своим языком. В тысячу раз предпочтительней разбивать камни, чем чтобы другой разбивал тебе сердце ссорами и изматывал нервы.

Следовательно, аскеза многостороння и охватывает всего человека. Аскеза для нас, живущих в основном в миру, состоит не столько в телесных делах — терзание наше не столько телесно, потому что мы не можем очень многого делать в миру. Ну хорошо, мы будем поститься, пойдем на всенощное бдение, помолимся вечером, пусть и устали. Хорошо. Но мы не можем сделать большего, чем это, — у нас недостанет силы. Но каждый день терпим... Что тут сказать человеку?

Страшно, насколько может устать человек. Знаете, бывают такие люди, которые могут утомить тебя, поговорить пять минут и разбить тебя, и тебе будет нужен целый день, чтобы прийти в себя. А другой будет говорить тебе целый день, но не утомит тебя. Не знаю, в человеке ли тут дело? Он скажет тебе всего пару слов, и ты разбит, тогда как святые люди тебя успокаивают.

Или вот еще ситуация: работа, наши коллеги или то окружение, в котором мы живем. Ты бы лучше ушел один в горы, чем быть с тяжелыми людьми. Да, это терзание — терпеть ради любви Христовой и оставаться там. Это действительно подвиг, терзание.

Что происходит, однако? Через это терзание, скорбь и плач рождается утешение Божее. Человек, который не страдает, не бывает утешен Богом. Это закон. Хочешь, чтобы Бог тебя утешил? Если ты находишь утешение в человеческих вещах, Бог тебя не утешит. Если ты находишь утешение во всем, что вокруг тебя, не жди утешения от Бога. Бог утешит людей, которые действительно пострадали, были обижены, презрены, отвержены.

Ты скажешь мне: «Хорошо, но если я не таков и всё у меня нормально, мне что делать?» Если у тебя всё в порядке и тебе не нужно прилагать усилий и трудов, надо совершать их по собственной воле. Если независимо от тебя жизнь складывается хорошо, изыскивай себе труды сам. Веди дополнительную борьбу. Да, потому что человек спасается или добровольными трудами, когда ты ущемишь свою волю постами, молитвами, всякими подвигами, как мы говорили сейчас, или трудами вынужденными.

Я не говорю, чтобы муж ругался каждый день — он и так делает это. Твое терзание — вынужденный труд, ты не хочешь его, не ты ему причиной, но он есть. Ну так обрати на пользу то, что есть, обрати его на пользу духовно, себе во благо. Или у тебя есть какая-то болезнь, какая-то проблема, причина которой не в тебе, она появилась сама. Это удобная возможность, это подвиг, который ты можешь подъять и обратить на пользу.

Следовательно, если у тебя есть вынужденные труды, тебе нужно их использовать. Бог тебя утешит. Если же у тебя нет вынужденных трудов и всё у тебя хорошо, тогда ты должен понести добровольные труды, наложить на себя духовную аскезу.

Вы помните, что сказал Бог богачу? «Чадо, вспомни, что ты уже насладился в жизни твоей^[2]. Когда ты был жив, всё было хорошо; чего ты хотел, всё у тебя было; ни в чем никогда ты не испытывал недостатка, никто никогда не сказал против тебя ничего. Ты уже насладился благами в жизни твоей. А сейчас уже нет ничего». Тогда как другой, Лазарь, пережил зло, поэтому он был утешен.

И действительно, человек, который вкусил Божия утешения, понимает, что оно не сравнимо с человеческим утешением. Ни с чем не сравнимо. Абсолютно ни с чем.

Одна женщина была очень духовным человеком, у нее была действительно духовная жизнь, а не просто эмоции и фальшивые чувства. А муж ее действительно был тираном, злодеем. Вы не можете себе представить, какие муки он причинял ей. Долгие годы она сносила всё от него. Ругань, крики, хулу, что только ум ваш может себе представить. И хуже всего то, что дети поднялись против нее, и хотя она каждый день жертвовала собой ради них, каждый день она испивала горькую чашу неблагодарности, варварства. Дети ее стали плохими, но у них была святая мать.

Как бы там ни было, но однажды женщина эта дошла до предела своих сил и сказала:

— Боже, мне больше не выдержать!

Ее поразила очень тяжелая болезнь, а муж вообще не обращал на нее внимания. Что же было дальше? Так как она была духовным человеком, она имела такое утешение от Бога, что постоянно молилась в сердце, и Бог утешал ее исключительно много. Среди страшных мук и трудностей она чувствовала великое утешение от Бога. В случае с ней мы действительно говорим о мере святых, а не о чем-то обычном. Однако однажды она как человек — или по Божию попущению — сказала:

— Больше не могу! Я не выдерживаю! Боже, я не могу!

Муж унижал ее и телесно, и душевно: он не давал ей ходить в церковь, причаститься, был как демон.

Дойдя до предела терпения, однажды ночью она так помолилась — а муж в тот день выгнал ее из комнаты за то, что она сказала ему, что хочет ходить в церковь:

— А, ты хочешь ходить в церковь? Тогда пошла вон!

Тогда она услышала глас Божий в себе: «Хорошо, Я отниму это искушение, чтобы у тебя был мир».

Со следующего дня муж ее постепенно начал добреть и через пятнадцать дней стал как ягненок. И что же вышло? Молитва у нее постепенно затихла, и она ее потеряла. Муж говорил ей:

— Ты хочешь ходить в церковь? Хорошо, ходи! Хочешь купить то-то и то-то, подать милостыню? Возьми и раздай!

Она говорила:

— Слава Богу! То, чего я ждала, пришло, хоть и через 25 лет!

Да, пришло, но она утратила Божее утешение. Бог не утешал ее, как раньше. Она лишилась молитвы, теплоты, которая у нее раньше была, не стало пламени, которое у нее было. «Ой, что же это происходит!» — и ее охватило противоположное: отчаяние. А теперь? Что будет теперь? Другими словами, если будет утешение от мужа, то потеряю утешение от Бога? Поэтому она начала молиться:

— Боже мой, что нам делать теперь?

Но что ей говорить? «Сделай моего мужа зверем?» Не может она такого сказать. А что сказать? Как бы там ни было, она молилась, молилась, после этого пришли другие искушения и так далее, и она заново открыла себя.

То же самое делали и святые. Почему они выбирали отдаленные места, где нет человеческого утешения? Потому что они по опыту знали, что чем больше у тебя человеческого утешения, тем меньше утешения от Бога.

Отец Захария рассказывал мне о старце Софронии^[3], что он говаривал:

— Когда я жил в пустыне и у меня был один пакет молока для моих нужд, я говорил себе: «Одного пакета молока мне хватит на три-четыре дня, на одну неделю. Что нужно сделать, чтобы получить еще один пакет? Пойти купить». Не простая ли это логика? А логика пустыни говорит другое: «Хочешь приобрести два пакета молока? Отдай пакет, который у тебя есть, и придут два». Другими словами, чтобы у меня было два пакета молока, я отдавал один, и Бог посылал мне два. Отдавал два, и Бог посылал мне четыре. Почему? Потому что там нет человеческой помощи, ты не в миру.

Никогда не забуду, как я в молодости жил в Капсале, на Святой Горе, — там пустыня, стоят снега — особенно зимой все мы оказывались заблокированными: невозможно было пойти проведать другого. В горах, в зарослях, по 10–15 дней ты не мог пройти, чтобы увидеться с соседом. Когда я говорю «сосед», я имею в виду какого-нибудь брата, живущего на огромном расстоянии от тебя. Он, однако, твой сосед, поскольку ты видишься с ним издалека.

Однажды мы взяли кое-какие вещи и отнесли их к одному старцу, который жил пониже нас. Он жил один. Это по-человечески — отнести ему чего-нибудь: немного растительного масла, других вещей.

— Геронда, мы принесли тебе кое-чего!

— Премного благодарен! Передайте благодарность вашему старцу!

Он откладывает часть принесенного.

— Да это всё для тебя!

— Нет-нет! Вот этого хватит на сегодня!

— Ну хорошо, а завтра?

— Ну-у-у, завтра! Бог знает! Не надо на завтра!

И где обитал он? Не в городе, рядом с бакалеей, а в пустыне. Неоткуда было ему иметь завтра. Но поскольку у него не было человеческой помощи, у него действительно была Божия помощь.

Это верно — по своему небольшому опыту говорю вам, — что как только по-человечески что-то невозможно, тогда вмешивается Бог. Однако факт, что это происходит, когда человек доходит до крайнего предела своих сил, дотуда, что он больше не может. Когда дойдешь дотуда, там Бог.

Однако надо дойти дотуда, выдержать путь к крайнему пределу, не впасть в малодушие и не сказать: «Нет! Хватит!» — и отступить назад. Надо дойти туда, надо иметь эту силу, ждать и верить, что Бог там. А если начнешь делать другое, тогда лишишься утешения Божия.

Знаете ли вы, что человек может утратить утешение от Бога и из-за самых обыкновенных вещей, на которые возлагает упование?.. Потому что Бог говорит, что сребролюбие — это грех, что уйма всего еще — грех. В чем суть? Суть в том, что это окрадывает наше сердце. Иметь деньги не грех — если бы я у меня были деньги, если бы мы были миллионерами... И я говорю вам, что хотел бы стать миллионером, это не что-то плохое — иметь деньги, но они не должны окрадывать твое сердце.

Если ты сумеешь остаться свободным и правильно управлять ими, тогда ты с легкостью войдешь в рай. Это ключ, открывающий рай, но этот же ключ открывает и ад. Если не будешь внимателен, с тем же ключом ты войдешь в соседнюю дверь. Вопрос в том, чтобы сердце человека не было окрадено, неважно чем: человеком, деньгами, человеческой славой, положением и всем чем угодно. Пусть это не окрадывает твоего сердца, чтобы оно оставалось с Богом.

И снова пример из монашеской жизни. На Святой Горе были разные воры, которые обворовывали, грабили монахов и даже издевались над ними. Были у нас подобные истории. Итак, на Святой Горе говорили, что есть воры. Что же нам делать? Легче всего ограбить монаха: он один, в горах.

И вот некий монах взял да и повесил хороший замок на дверь своей кельи... Но давайте сначала расскажу вам другую историю.

Был один старец, наследник Хаджи-Георгия^[4]. Пришли его грабить. У него были старинные иконы в келье. Связали ему руки, ноги, рот, чтобы не кричал. А он им сказал:

— Прошу вас: прежде чем вы меня свяжете, отведите меня в церковь, и там свяжите меня.

— Зачем?

— Чтобы я был в храме. И откройте мне книгу, когда свяжете меня, чтобы я до утра прочел службу, не пропустил ее!

Они связали его, и он так читал. Потом соседи нашли его:

— Ничего страшного! Хоть меня и связали, но я службу прочел! Они только взяли вещи и ушли.

Но вернусь к своему примеру. Наш сосед пошел и купил висячий замок:

— Его не открыть! Пусть приходят: ничего у них не получится!

Да, но когда вечером он стал молиться, Бога не было с ним. Он утратил молитву. Почему? Бог сказал ему:

— Твое упование на замок или на Меня? Кто тут охраняет твое обиталище? Замок или Я?

Он до того почувствовал себя изобличенным, что убрал замок и положил себе правилом 40 дней спать с незапертыми дверями. Хотя, конечно, он пугался малейшего шума и прыгал с кровати.

В Иверский монастырь пришла икона Пресвятой Богородицы по морю, и преподобный Гавриил Иверский, идя также по морю, пошел и взял икону, отнес ее в монастырь, отцы поставили ее в соборном храме, но утром обнаружили в монастырских воротах. Господи, помилуй! Кто ее взял? Ладно, снова отнесли ее в храм, но на другое утро она снова была в воротах. Опять поставили ее в храме, и опять нашли в воротах. Заперли храм. Тогда Пресвятая Богородица явилась игумену и сказала:

— Геронда, это Я буду охранять вас, а не вы Меня!

С тех пор икона Пресвятой Богородицы стоит у монастырских ворот. Конечно, из почитания монахи закрыли те ворота, поставили рядышком другие и воздвигли часовню, где и находится икона, которая потому и называется Вратарницей, то есть Святой Богородицей, стоящей у ворот. Потому что это Бог охраняет нас, а не мы Его...

Где нет человеческого: человеческих утешений, человеческих сил, — Бог там.

Бог — наша цель. Когда у нас всё в порядке и есть множество благ, надо благодарить Бога за то, что у нас есть, прославлять Его за все блага, которые у нас есть, но не забывать о трудолюбии, добровольном трудолюбии в аскезе — и телесной, и духовной, любой аскезе, приводящей к трудолюбию в нас, потому что оно освободит нас от страстей и греха...

Митрополит Лимассольский Афанасий

Перевела с болгарского Станка Косова

Двери.Бг

^[1] С греч. «старец» — почтительное обращение к старцу, священнику в Греции — «отче»

^[2] См.: Лк. 16: 25.

^[3] Видимо, владыка Афанасий имеет в виду архимандрита Софрония (Сахарова; 1896–1993), ученика прп. Силуана Афонского († 1938; память 11/24 сентября), и его духовного сына, ныне здравствующего архимандрита Захарию (Захару). Одна из книг отца Захарии — «Христос как путь нашей жизни» — переведена на русский язык (М., 2002).

^[4] О нем можно прочитать в книге, написанной схимонахом Паисием Святогорцем: «Афонский старец Хаджи-Георгий» (М., 2007).