— Марина Иосифовна, к сожалению, все большее количество людей на практике знакомится с проблемой, которую врачи относят к посттравматическим стрессовым расстройствам (ПТСР). От чего возникает ПСТР и что это такое?

— Термин «посттравматическое стрессовое расстройство» оно же PTSD (Posttraumatic Stress Disorder) — это диагноз, который ставят совместно клинические психологи и психиатры, то есть это очень серьезная вещь. Поэтому мы не будем бросаться этим термином. Интерес к этому виду травм со стороны психиатров возник во время вьетнамской войны, и сама травма называлась сначала «вьетнамским синдромом». Потом также возник «афганский», потом «чеченский» синдромы и так далее. Под этими называниями скрывается зафиксированная психологами реакция участников боевых действий на то, что там с ними происходило. А в принципе еще где-то в девяностые и даже дольше к психологической травме относились, как к чему-то совершенно эфемерному. То есть, признавался проблемой реактивный психоз, который психиатры изучали еще во время первой мировой войны — это когда «моя твоя совсем не понимает», и таких сразу отправляли в психушку. А все остальное не привлекало никакого внимания врачей. И мы прошли в путь, в итоге которого травмой считается уже все подряд. Если кому-то мама в детстве по попе дала — то PTSD, прошел по улице и еле успел отскочить от автомобиля, проезжавшего мимо, потом ночью плохо спал — PTSD, и так далее. Что ни возьми — все травма.

Если у женщины с мужем тяжелые проблемы, или вообще проблемы то сразу травма. Приходит одна: «У меня такая травма! Представляете, вчера муж на меня так наорал!» Я говорю: «А ты что?» «А я на него так орала, что соседи прибежали!» Тут еще вопрос, у кого травма…

Поэтому мы термин PTSD (ПТСР) оставим в покое. Мы будем говорить о нормальной реакции человека на ненормальные обстоятельства, коими, естественно, являются такие кошмары как теракты, война для мирного населения, находящегося на территории той страны, которая воюет, потеря близких, когда она происходит в экстремальных и ненормальных условиях. И прочая, и прочая. Поскольку события, на которые она возникает, выходят за рамки обычного человеческого опыта, а генетических механизмов совладания с травмой у большинства все же нет, то у большого количества людей саморегуляция нарушается так, что многим из них нужно идти к специалисту. А диагноз ПТСР мы вообще оставим в покое, его ставит психиатр, клинический психолог на базе большого количества исследований, тестов. И на основании этого диагноза больной получает больничный, проходит госпитализацию, и увольняется со службы.

— Так что же с нами происходит в этих ненормальных обстоятельствах?

— Вот происходит событие… Нам, к сожалению, далеко ходить не надо, у нас только что метро рвануло, поэтому давайте раскрывать тему на примере взрыва в метро на станции Лубянка в 2010 году. Конечно, это травма. Безусловно, это выходит за рамки обычного человеческого опыта, к этому абсолютно невозможно привыкнуть, хотя скоро уже привыкнем, а особенно к этому невозможно привыкнуть, когда это происходит в невоюющей стране, в невоюющем городе. Это всегда для жертв является полной неожиданностью. И это очень пугает. Ты ничего не можешь сделать. И, конечно, особенно очень тяжело все, что связано с детьми. Здесь, на Лубянке, слава Богу, хоть детей не было. Но были совсем молодые люди…

Выделяется пять основных слоев людей, вовлеченных в травму. Первая группа, ядро травмы, это непосредственно пострадавшие, кто остался в живых. Это те раненые, которые лежат по больницам и медицинским институтам, а также их ближайшие родственники: мамы, папы, жены, дети. Причем, не абстрактная тетушка в Конотопе, которая узнала, что племянник ранен в Москве и у нее случился сердечный приступ, а вот та мама, которой позвонили и сказали приходить опознавать сына — вот это ядро травмы.

Вторая группа — это родственники, знакомые, чуть более дальний круг.

— Это те, которые говорят «Боже мой, я же только вчера его видел и вчера с ним общался»?

— Да, это вот тетушка из Конотопа, которая очень любила племянника, а с ним вдруг такое случилось. Это люди, переживающие конкретно по поводу тех людей, которые пострадали во время события, но сами активно в это событие не вовлеченные, потому, что одно дело — мама или жена, которая в Склифе ночует на табуретке рядом с кроватью, а другое дело — друг. Который, конечно и в больницу придет, и маме поможет, но все-таки его жизнь не изменилась коренным образом из-за того, что с другим человеком такое случилось.

Третья группа — это профессионалы и спасатели: медики, полиция, МЧС, сотрудники метро, то есть те, кто по долгу службы очень активно работают на этом событии, в этой чрезвычайной ситуации. Они тоже становятся потерпевшими, но там просто другой тип травмы.

Четвертая группа — это очевидцы. То есть те, с кем конкретно ничего не случилось, ни с ними, ни с их родственниками. Но их угораздило быть на этой станции, вообще пребывать в это время в метро, покупать сигареты около метро «Парк культуры», когда оттуда повалил дым и начали вылетать окровавленные и покрытые сажей, встрепанные люди. Очевидцы только видели это, в этом их травма, но никто из их знакомых там не пострадал.

И, наконец, пятая группа жертв — это мы все, кто смотрит телевизор, читает газеты. У нас травма вообще только резонансная. Это когда наш организм находит отличный предлог по поводу такого горя актуализировать собственные травмы и проблемы, не выводя их на уровень осознавания. На самом деле, самая страшная волна после всех этих событий — это как раз резонансные травмы. Потому что убитых похоронят, их родственники свое отплачут (где-то с помощью профессионалов, а где-то сами справятся), раненые, даст Бог, поправятся. Очевидцы потихонечку успокоятся. А вот резонансная травма будет гулять, вылезая наружу самыми странными способами. Ей будут заслоняться от глубинных личностных проблем, и мирным психологам придется работать именно с ней.

То есть каждый теракт, каждое такое событие, раскачивает общество и актуализирует в нем индивидуальные травмы и проблемы людей, а также и травмы всего общества в целом.

ПЕРВАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ УЧАСТНИКИ СОБЫТИЙ

— Что важно знать первой группе пострадавших?

— Первая, самая тяжелая, группа — это сами пострадавшие и их семьи — это ядро травмы. Главное для участников этой группы: не мешать работать профессионалам, и оказывать посильную помощь тем, кому хуже, чем тебе. А самое лучшее: как следует оказать помощь себе. Тем самым ты не мешаешь профессионалам оказывать помощь тем, кто не может ее оказать сам себе, и оставляешь профессионалам для других пострадавших больше времени и сил. И, действительно, люди, которые активно включаются в процесс оказания помощи себе и тем, кому хуже, выходят из экстремальной ситуации без психологической травмы.

— Потому, что у них происходит некая психологическая компенсация?

— Да, потому что человек, который в критической ситуации сознательно действовал, неважно как, тем самым преодолевает свое чувство беспомощности. Например, он, раненый, полз в сторону выхода, но не просто полз, а при этом подпинывал того, кто полз медленно, постоянно останавливаясь от страха. В результате наружу выползли два инвалида, но у активного будет травма намного меньше, чем у того, кого он тащил за собой.

Во всех экстремальных ситуациях самый стрессогенный фактор, который разрушает личность сильнее всего — это ощущение беспомощности. Чувство обреченности, возникающее оттого, что от тебя ничего не зависит. Это самое страшное.

Отчетливо я это почувствовала в Карабахе, когда попала под обстрел. Было очень страшно, потому что это был первый мой случай личного риска. Дело было в детской больнице, она стояла на холме, и поэтому по ней было очень удобно стрелять. Но поскольку там были опытные мамочки, а главное, там были дети, которые сохраняли спокойствие лучше, чем взрослые, поэтому я вела себя удивительно прилично. Я понимала, что я должна вести себя прилично, ведь мало того, что я взрослая, но я еще и московский врач, а тут дети.

Но тогда я осознала, что я бы точно рассыпалась, если бы под такой же обстрел я попала бы одна, например, где-нибудь на дороге. Вот тут я ощутила бы полную беспомощность. Как бы странно я ни вела себя на дороге, никто бы не увидел этого и не оценил. Я боюсь, мне не хватило бы мужества сохранять достоинство только для самой себя. И вот именно то положение вещей, когда что бы мы ни делали, это никак ни на что и ни на кого не повлияет — это самое страшное.

ВТОРАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ДАЛЬНЫЙ КРУГ РОДНЫХ И ДРУЗЕЙ

— Что вы посоветовали бы участникам второй группы пострадавших?

— Вторая группа — это более дальний круг родных, друзей. Находясь в этой группе, надо четко определить, по кому ты плачешь, по кому ты горюешь, что ты потерял во время событий. Физически ты, слава Богу, ничего не потерял, и в целом не произошло ничего такого, что бы в корне сломало твою жизнь.

Это первое. И второе: пойми, чем ты реально можешь помочь тем, кто действительно пострадал. Как только человек задумывается, что ему делать: апельсинчики в больницу принести, хорошего доктора найти, сменить маму у постели больного, чтобы она приняла душ и поспала, так сразу человеку некогда горевать, он чувствует, что он нужен. А когда он нужен, у него повышается собственная значимость.

— А что если да, привез апельсинчики, но хочется сделать большее, как-то исправить случившееся, и тогда всё равно возникает чувство беспомощности?

— А вот тут вот, боюсь, что мы придем, к религиозным догмам, а именно к смирению: нужно понять, что я сделал всё, что мог, а остальное не в моей власти. Вот тут надо над собой работать. Бороться со своей «манечкой величия».

— А если человек приходит к мысли, что, наверное, он сделал не все, что мог?

— Нужно подумать, а что еще можно сделать сейчас? А вообще это правильные ощущение: «Я сделал всё, что мог, и я все равно недоволен собой». Потому что все равно есть вещи, которые лично я, слабый человек, не могу сделать, или никто не может их сделать вообще. И мне от этого больно. Это — нормально.

Ты понимаешь, психология (психокоррекция, работа с собой, с клиентами, с близкими) не направлена на то, чтобы в жизни человека вообще и никогда не было негативных эмоций. Негативные эмоции — это норма порядочного и думающего человека. Это только идиот, успешно принеся в больницу пострадавшему апельсинчики, чувствует себя героем на все времена и успокаивается. Цель работы с собой, с клиентом, в том, чтобы негативные эмоции не разрушали, не парализовывали человека.

Если у врача нет своего кладбища, то он плохой врач. Врач помнит всех, кого он не спас. Это нормально, когда у человека есть свое кладбище несделанного, неисправленного, недоделанного… И только несколько обычно есть эпизодов в жизни порядочного человека, о которых он может сказать, что мало того, что он сделал все, что мог, но это всё еще и получилось «в шоколаде».

Поэтому негативные эмоции, печальные воспоминания, боль при воспоминаниях, — это абсолютная норма для порядочного человека. Просто эта боль регулируема. Это означает, что не она тебя по ночам душит, а ты сам вспоминаешь о произошедшем, когда хочешь и можешь, и тогда тебе больно. И ты осознаешь, от чего тебе больно. Вот это — нормальное состояние нормального человека.

— Одно из последствий теракта — это когда выжившие страдают оттого, что им кажется, что они могли помочь другим, но не сделали этого, и вот погибли те, кто мог бы жить

— Да, вина выжившего — это одно из возможных последствий. На самом деле, в момент трагедии и нужно думать прежде всего о себе. Это касается и ситуаций с заложниками, и терактов наподобие последнего в московском метро. Вина выжившего в последнем случае наверняка настигнет некоторых людей, которые ехали в других вагонах. Вина в том, что их — не рвануло, а рвануло — не их.

Сначала всегда наступает огромное облегчение от того, что «не меня». А потом становится стыдно за это облегчение. И цель работы психолога в таком случае — это вернуть это облегчение. Здесь все достаточно просто: не ты решаешь, кому жить, а кому умереть. Значит, это просто была не твоя воронка. Нужно снять с себя манию величия. Если это была не твоя воронка, то теперь у твоих детей есть мама, а у чужих детей мамы нет. А если бы не было ни у твоих, ни у чужих, было бы еще хуже.

Нужно простить себе свою первую мысль о том, что «слава Богу, это был не я!» Не ты — значит, не пришел еще твой час, и иди себе скорее домой. Не прощать ее себе было бы грехом гордыни. Ты что, Господь Бог, что лучше других знаешь, кто должен был быть в этом втором вагоне? Можно все-таки оставить Богу Его промысел? Если бы это был твой час, то ты и был бы в этом вагоне. Не говоря уже о том, что ты, может быть, как раз сейчас, поднимаясь по эскалатору, случайно споткнешься и разобьешь себе голову…

Во время взрывов в 1999 году была одна история на тему промысла Божия. Дом одной женщины взорвался на Каширке, но она сама осталась жива. И в ужасе уехала к родственникам в Печатники, где и погибла от следующего аналогичного террористического акта.

Позднее нужно задуматься, что ты сможешь сделать, имея такой уникальный опыт, какой у тебя появился, кому ты сможешь помочь? И что у тебя в мозгах перевернулось после того, как ты осознал свою смертность? Но это уже все потом…

— А если, допустим, человек оказывает другим помощь вместе с кем-то еще, и этот кто-то сделал больше, и тогда возникает чувство вины: «А как же я не додумался то сам-то до этого»?

— Так ты лучше порадуйся, что другой додумался! Вот это та самая внутренняя работа по смирению. Подумай, что тебе дороже? Тебе нужно, чтобы больной был здоров, или чтобы ты был главным? Я, например, наоборот, когда встречаю коллегу, равного себе, я так радуюсь! Во-первых, есть о чем поговорить, во-вторых, я перестаю себя чувствовать гласом вопиющего в пустыне.

Должен быть определенный уровень внутреннего роста, когда можешь объективно себя сравнивать с собой. А что кто-то сработал лучше чем я, то я только воскликну: «Какое счастье! » Я же немедленно скажу ему: «Слушай, дай списать слова! » Это же здорово, что рядом оказался человек, более вменяемый, чем я, и в результате пострадавшему оказана квалифицированная помощь. Зависть — это не правильное чувство, насколько я помню — это один из смертных грехов.

Поэтому, если ты сравниваешь себя с другими и испытываешь зависть, то с ней нужно работать и искать пути для улучшения самого себя: «Он работал лучше? Значит, мне надо пойти на курсы первой помощи, мало ли что еще может случиться. Мне есть куда расти. Как хорошо, что он оказался рядом. Теперь я вижу, что мне нужно тоже этому научиться. Мало ли, если влипну опять, буду уже во всеоружии».

— А бывает такое, что когда обнаруживаешь, что сделал не все или не так, как должен был, совершил ошибку, то мысли об этой ошибке потом долго мучают?

— Да. И тут надо разбираться не с тем, как ты вел себя во время травматической ситуации, а просто глобально со всем своим опытом, потому что зацикливание на каком-то событии — это симптом. Это симптом какого-то предшествующего опыта и вторичной выгоды.

Тут я очень цинична, потому что у нас в обществе вообще сильна культура вины. С 1999 года, со времен наших первых взрывов, прошло уже 11 лет. Если человек до сих пор постоянно прокручивает в голове, что он «не успел броситься и остановить падающий дом», то тут два варианта: либо это его подсознание все время требует «иди к доктору, иди к доктору», либо так он получает вторичную выгоду. Выгоду от того, что «вы тут все черствые, а я вот уже десять лет страдаю, такой я тонкий», и называется это — грех гордыни. Все-таки семь смертных грехов надо регулярно перечитывать. Вообще, Библию читать полезно, даже если ты не очень соблюдающий верующий. Там все написано.

Поэтому второй группе пострадавших лучше всего начать заниматься тем, чем они могут реально помочь пострадавшим или вообще другим людям. Вот только реально, на деле. Как только человек начинает активно действовать, он перестает есть себя самого.

— С чего начать?

— В первую очередь нужно задать себе вопрос: «Что потерял в результате лично я и что я теперь оплакиваю?» «Отчего я бьюсь в судорогах? У меня там кто-то погиб? Нет. Я увидела страшные картины? Да, увидела, меня это очень испугало, надо с этим что-то делать. Я испугалась, что это могло случиться со мной? Так не случилось же, слава Богу. Вот если, не дай Бог, в будущем случится, тогда и буду биться в судорогах. В чем сейчас твое горе?» И вот, как только так грубо и цинично скажешь себе, что на самом деле плакать не о чем, так сразу соображаешь, что, в самом деле, нужно делать. Спрашиваешь себя: «А у кого в действительности горе? Кому из них и как я могу пойти помочь?»

При этом нужно спросить себя: «Что случилось лично со мной? Что потерял я? И что я могу реально сделать?» Потому что часто самая лучшая помощь другим — это убрать себя с того места, где работают профессионалы. Это, как правило, будет с твоей стороны самая лучшая помощь.

Если действительно можешь, помоги самому пострадавшему твоему другу или родственнику или вот тем ближайшим его родственникам, которые сидят в склифе на табуретке около постели, стоят перед реанимацией, готовят похороны. Помоги чем можешь, хотя бы еды им принеси.

— Вот чем они реально могут помочь? Какие слова нужно говорить близким родственникам пострадавшего, а от каких удержаться?

— Слова нужно говорить от сердца, но говорить про человека, а не про себя.

— Нет, я имею в виду, что обычно знакомые и друзья людей, потерявших близких, начинают энергично причитать и соболезновать, выражать свое сожаление…

— Потому, что утеряна традиция правильного выражения соболезнования. На самом деле лучше всего спросить, чем ты можешь реально помочь. Вот так и спросить: «Что я могу для тебя сделать?»

— Если человек сидит и плачет навзрыд, то чем ты уже ему поможешь? Ты и сам находишься в унынии, сам плачешь…

— Не нужно просто плакать, нужно сказать: «Я тебе сейчас чай принесу». — «Не хочу». — «Захочешь!» И так далее.

Вот эти вот бытовые вещи, вроде принесенного чая или разогретой тарелки супа, очень хорошо выводят из самой тяжелой глубины любого горя. Напоив, например, маму раненого чаем, кофе, а еще и скормив ей бутерброд, ты придаешь ей хотя бы нелишних для нее физических сил, потому что люди в это время совершенно забывают есть и пить. Просто это выпадает из сферы их деятельности. И от этого они очень слабеют. А после такой заботы, мама, возможно, придет в состояние вменяемости и подробно перечислит тебе список лекарств, которые немедленно нужно купить для ее сына.

— Можно ли сказать: «Давай потом погорюешь, а сейчас скажи-ка скорее, что я могу для тебя сделать?»

— Нет, лучше так: «Я понимаю, что ты горюешь. Я понимаю, что не могу понять, насколько ты горюешь. Единственное, что могу для тебя сделать — это вот немножко вместе с тобой помочь тому, кто у тебя пострадал. (Если он жив.) Дай мне внести свой вклад в его жизнь. Скажи мне, какие лекарства врачи велели мне принести. Ладно, я сейчас сама поговорю с врачом и принесу то, что нужно».

А если человека уже нет, то тогда просто: «Ну, дай я постою рядом с тобой немного».

— Одно только тихое присутствие рядом тоже является формой поддержки?

— Да, людям очень тяжело, когда их дергают, но им очень страшно, когда они остаются одни. Потому что самое страстное желание после потери истинно близкого человека — это сделать как-нибудь так, чтоб он был жив, а я мертв вместо него. Ну, а если так не получится, то сделать так, чтобы я сам был рядом с ним. И вот следуют эти парасуициды в первые несколько суток после трагедии, когда смерть может случиться из-за инфаркта, инсульта, из-за того, что человек ударился головой, споткнувшись где-нибудь…

Это делают не по злобе, а только чтобы облегчить боль. Поэтому важно, чтобы рядом все время просто кто-то был. Хочет человек говорить — кивай ему и поддакивай. Не хочет говорить — сиди рядом, что-нибудь делай по мелочи, что-нибудь ему подсовывай, спрашивай потихоньку какие-то бытовые вещи: «Слушай, а где вещи, про которые доктор говорил, что их надо принести? Не знаешь? Ну, где хоть поискать? А, в шкафу… Смотри, я правильно ищу?»

Нужно стараться очень осторожно переключать страдающих людей. Ну и внимательно смотреть, чтобы у человека не случилась какая-нибудь физическая болезнь.

— Ну и нужно стараться не пропускать это через себя, да?

— Горевать по-своему можно, только нужно помнить, у кого горе больше. Если пострадал твой друг, а рядом его мама, помни, что как бы тебе ни было страшно и больно, и ты имеешь право на самую острую боль и на самую долгую память по этому замечательному парню, но все-таки его маме хуже. Поэтому не заставляй его маму зажимать свои чувства, чтобы не испугать тебя самого. Следует своим видом показывать, что я приму твое горе, потому что хотя мне очень плохо, но все-таки чуть лучше, чем тебе. Поэтому ты горюй как хочешь, а я подстроюсь. Я подстроюсь, а не ты. Не надо меня, другими словами, утешать, что у меня погибла подруга, если эта подруга — твоя дочь.

— Еще очень часто кто-то на автомате начинает говорить о том, что «все будет хорошо». Мне кажется, от этого только хуже.

— Вот понимаешь, когда тебе плохо, хуже некуда, я даже не говорю, что не дай бог у тебя кто-то умирает, или уже умер, это «все будет хорошо!» ужасно раздражает! У меня сразу возникает встречный вопрос: «Когда?!»…

С непосредственными участниками теракта, нашими близкими, нужно быть рядом, и быть открытыми для любых переживаний. В том числе быть открытыми в своих эмоциях тоже, потому что если близкие боятся показать, что они испуганы, то от этого пострадавшему делается еще хуже. Потому что тогда у травмированного человека появляется ощущение, что им брезгуют, другим людям его переживания неприятны, и он не должен ни к кому лезть со своей травмой.

Нужно достаточно открыто выражать свои эмоции: «Мне тоже страшно, это так ужасно, Боже мой, какой ужас, Боже мой, какой кошмар! Но все равно мне лучше, чем тебе, поэтому я рядом, поэтому не бойся за меня, если ты это перенес, то я уж тем более перенесу! »

При работе с любым насилием очень многое надо разрешать, и в работе со смертью, где тоже много запретных эмоций. И если старший товарищ (а в данном случае доктор всегда является старшим товарищем) эти эмоции и переживания тебе разрешает, по науке и правильно, то полтравмы обычно почти сразу проходит. Поэтому дети легче переживают травмы, потому что у них еще нет фильтров. Если им объяснишь, что «ты все сделал правильно, все нормально, ты молодец, что под стол забился, ты умница, это гениальное решение», то и всё, ребеночек тут же успокоится. Он поверит, что он молодец, а всё, что в его жизни происходило — было абсолютно правильным. А то, что его мамочка при этом синела и визжала, так что ж, «мы — взрослые — такие нежные, поэтому, да, мамочка визжала, она очень за тебя испугалась». Так что мама, как ему объяснят, тоже нормально себя вела. И раз тетя-доктор сказала, что всё нормально, то на этом травма и заканчивается.

Я ведь потом там, в Карабахе, стала крупным специалистом по военной технике! Когда что-то опять по нам шарахнуло и опять не долетело, я очень авторитетно говорила: «Спокойно, это наша противовоздушная оборона работает! » А когда меня спросили, как я могла это знать, я ответила: «Ну, у меня было ощущение, что стреляли с земли». Мне сказали: «Слушай, ты — гений. Действительно, стреляли с земли. Вот то, что падает с воздуха, то и свистит сверху, а тут жопа трясется, значит — стреляли с земли. Когда не потолок, а пол ходуном ходит — это стрельба с земли».

ТРЕТЬЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ПРОФЕССИОНАЛЫ

Советы профессионалам мы выделили в отдельную статью.

ЧЕТВЕРТАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ОЧЕВИДЦЫ

— В чем ущерб, который несут очевидцы и как им работать с собой?

— Очевидцы — это те, кто лично не был никак задет, но кто видел, был рядом, но в безопасности. Например, те, кто в это время ехал в метро и чуть не описались от ужаса. Также это те, кто мирно пасся в районе Зубовской площади, и вдруг увидел валящий дым и выбегающих окровавленных людей, и с воем съезжающие машины «скорой помощи». К этой же группе относятся жители окрестных домов на Норд-Осте. Но из этих некоторые пострадали даже физически, потому что все их квартиры на верхних этажах были заняты журналистами и снайперами. Причем, я бы лично предпочла снайпера, потому, что снайпер отличается тем, что лежит тихо и неподвижно. А журналисты — они очень громкие. Я бы выбрала снайпера. Я их знаю: они такие тихие, они даже в туалет не ходят.

— И что происходит с людьми этой категории?

— В первую очередь, у них травмы сохраняются в зрительной (визуальной), аудиальной, а иногда и в кинестетической памяти. Последнее это, например, когда еще и земля трясется.

Кстати, вот эта тряска земли… Землетрясения оставляют жуткую травму на всю жизнь: все, пережившие землетрясения до конца жизни немножко «тряханутые». Когда земля из под ног уходит — это жуткое ощущение. В начале 60х в Ташкенте было сильное землетрясение. Так и через 20 лет люди, его пережившие... вот чуть качнет лампа, понимаешь, соседи танцуют, — они теряли сознание. Так в системах чувств застревают травматические образы.

Также этой группе свойственны переживания вида: «Это же могло быть со мной, я же только что вышел из метро! » или «У меня же дочка собиралась на этот спектакль! »

Например, у моего знакомого родственник играл в «Норд-Осте», но почему-то отпросился в тот день пораньше домой, а так он должен был быть там. Отпросился буквально за 10 минут. С него — как с гуся вода. Узнав об этом, я попросила мне его показать. Мама его до сих пор трясется.

И у наиболее, даже не неврастеничных, а у порядочных людей, на фоне этого возникают еще элементы вины выживших: «А не вместо ли меня кто-то погиб?» И это нормально.

Дальше все зависит от стрессоустойчивости. Несколько дней помучаются все, потому что такие картины, какие свойственны террористическому акту, непрофессионалов обязательно преследуют. Кто мучается месяц и более, тем надо сходить к профессионалу.

Находясь в этой группе, самое главное — разрешить себе признать: «Слава Богу, что это случилось не со мной, я этому рад! Если меня еще оставили на этой земле, вынув вовремя из метро, значит, я еще что-то поделаю! »

Чем страшны теракты? Когда человек на войне, если он профессионал, который пошел туда воевать или работать, то он заранее признал правила игры, он признал, что его могут убить. А вот когда массовое убийство происходит в мирном городе, то самое страшное, что это могло быть с тобой, со мной, с кем угодно. В этом — абсолютная не предсказуемость. Это может произойти в любой момент в любом доме, на любой станции метро, в автобусе, в туалете. В конце концов, с войны можно сбежать, можно подать в отставку, можно эмигрировать, уйти партизанскими тропами из этой Чечни, но так ли просто ты все бросишь и уедешь из Москвы?

Вот чем страшны эти вещи. Это может случиться с кем угодно, и с тобой, и в любой момент, и где угодно. И вместе с тем, если в этот раз это случилось не с тобой, а с другими, значит, ты на что-нибудь пригодишься. Значит, ты попытаешься жить так, чтобы самой считать, что ты делаешь что-то хорошее. Ну, не зря же тебя оставили…

— Есть такие люди, в кинофильмах например, которые после подобных ситуаций кидаются в поиск смысла жизни: «Если я остался жить, то зачем?»

— Чтобы жить достойно. Если ты не погиб, то не делай мелких пакостей. Живи как жил, но то плохое, что ты раньше делал и прощал себе как мелочь, делать перестань. Ну, например, не ври по пустякам. Помогай, кому можешь, если это не требует от себя больших жертв: не надо немедленно оставлять семью и уходить в монастырь. Кстати, один мой знакомый сказал потрясающую вещь: «в монастырь не уходят, в монастырь приходят».

Поэтому не нужно тут же спасать человечество, при этом бросив своих собственных детей. Но делай меньше мелких пакостей и больше мелких, но хороших дел.

Вот тебе не в лом кому-то помочь? Ну так пойди и помоги… Тебе не трудно, а человеку приятно.

— Так и тебе приятно потом…

— Да. И не надо разрушать свою жизнь. Но то, что тебе не трудно, а человеку нужно, делай почаще.

Самый важный урок, который можно извлечь, оказавшись очевидцем, но не жертвой таких событий — раздели в своей жизни крупное и мелкое. То есть пойми, что обычные твои неприятности — это такая мелочь по сравнению с тем, что ты мог быть на этой станции метро. Это очень помогает. Как и околосмертный опыт перестраивает жизнь, также перестраивает умных людей прямое столкновение с реальностью смерти.

Это такой пустяк, что у меня ребенок, например, не помыл посуду! Ну, Господи, главное, чтобы он был жив и здоров, провались эта посуда! Пойдем ее помоем вместе. Такое сравнение очень помогает!

А если человек в этом застревает: если человек плохо спит по ночам, если просыпается в холодном поту от собственного вопля (особенно дети это любят), или просыпается непонятно почему, но с осознанием, что ему плохо; или вдруг, идя по ранее знакомым местам, он ощущает, что ему как-то не по себе, или он начинает дергаться от ранее совершенно нейтральных звуков, — вот это означает, что необходимо сходить к профессионалу. Работа с такими травмами, в общем-то, не трудная, но сам не справишься.

— Обычно говорят: «нервы шалят», «дёргаешься на всё»…

— Нет, когда ты просто дергаешься по разным понятным поводам — то это твоя нервная система расшаталась, а когда ты вдруг дергаешься от того, что у соседей котлетки подгорают, то это травма. Причем если ты сначала дергаешься, а потом только понимаешь, что дергаешься из-за подгорающих котлеток, то это означает, что тебя догнал дым, который валился наружу со станции «Парк Культуры». То есть, когда у тебя появляются не управляемые, логически не объяснимые реакции, то это значит — проняло. Но на пару недель дёргания имеет право любой нормальный человек. Самое частое после этого — тревога при нахождении в ситуациях, внешне схожими с экстремальной, например поход в театр после «Норд Оста», поездка метро после взрывов в метро и так далее.

Если эта тревога не проходит с течением времени, тогда, если совсем невмоготу, иди сразу к профессионалу. А если вмоготу, но при этом холодный пот и дрожь в коленях, то лучше все-таки себя пересиливать, но не путем грубого самоизнасилования, а путем постановки конкретной цели, например: «мне нужно попасть на работу». Поэтому, в глубоких раздумьях про работу, про отчеты и творческие планы, и вообще о необходимости этой работы с мыслью «если не пойду, тогда что мы кушать будем?», а также вооружившись книжкой, журналами, плейером, и всячески отвлекая себя, топай в метро.

Это то, что сейчас нужно делать тебе, ты идешь туда, где тебе страшно, но впереди у тебя цель. И тогда это воспринимается как тяжелый путь, но это — путь.

— Метро ведь можно и обойти. Можно ведь поехать на общественном транспорте.

— А может быть, я еще и пешком пойду? Но тут ты договариваешься со своим организмом. Но при этом помни, что, скорее всего, ты промучаешься еще пару лет, и все равно станешь снова ездить на метро, но ты придешь туда с двумя лишними годами травмы, и значительно менее здоровая и красивая, чем сейчас.

— То есть, если обнаруживается какой-то страх, с ним надо обязательно работать?

— Его нужно попробовать преодолеть при помощи мотивации и отвлечения, и если он упорно не преодолевается, лучше идти к профессионалу. А еще нужно очень цинично подумать вот о чем: а теперь, когда у меня есть этот очень уважаемый страх, что я с этого имею? Ты себе не представляешь, сколько людей имеют от своих страхов вторичные выгоды!

— Это в первую очередь, как мне кажется, возможность не двигаться, сидеть и ныть…

— Не двигаться, прогуливать работу и учебу, привлекать внимание близких…

Кстати, на первых порах особо нежным (а это могут быть не обязательно девочки, а могут быть и мальчики) очень-очень помогает находиться в местах возникновения своих страхов в компании с кем-нибудь. И это действительно помогает. Потому что быть наедине со своими страхами очень тяжело. Причем, не обязательно идти с мощным защитником, иногда даже достаточно просто пристроиться к кому-нибудь незнакомому. Или, например, договориться с коллегой о том, что раз вы едете по одной ветке, то на твоей станции вы встречаетесь и дальше едете вместе. Вы можете при этом уткнуться каждый в свою книгу, не надо при этом истошно разговаривать! Но вот это ощущение теплого плеча знакомого человека, или пусть даже не знакомого, очень успокаивает.

Однажды у меня была подобная история. Я самолеты очень люблю, но как-то была неудачная посадка в Йоханнесбурге, т.е. сесть-то мы сели, но только с четвертого захода, поскольку самолет был полупустой, а обычно там набитые самолеты, и летчик не мог сориентироваться.

Где-то впереди сидел молодой священник. В этой ситуации он действовал очень адекватно: начал немедленно молиться. Хотя, он молился шепотом, а мог бы и громко помолиться: надо было бы подумать и о ближних. А еще там летели русские рыбаки, которые оставили рыболовецкие сейнеры в Мозамбике. Далее сижу одна я, и далее в дальнем ряду сидит дама, тоже синяя-синяя, зеленая-зеленая. На первую попытку неудачного захода на посадку мы не отреагировали. Но когда самолет не сел и во второй раз, я пересела к той даме, и она сказала: «Да, мне так легче, спасибо, я как раз тоже собиралась присоединиться к вам!» Мы не говорили, мы просто сидели вместе. Так было намного легче! Мы не стали знакомиться…

Но если при этом ты замечаешь, что уже прошел месяц, а ты все еще заставляешь мужа провожать тебя на работу и встречать с нее, то подумай, может добиться от него внимания каким-нибудь другим путем, а взрывы тут уже не причем? Может быть, ты просто наконец-то добилась своего и заставила его проводить с тобой больше времени? Может уже честно сказать: «Послушай! На самом деле я уже никакого метро не боюсь, просто мне так хорошо, когда мы идем вместе! Так что давай с тобой не в метро будем встречаться, а уже в более приличном месте».

ПЯТАЯ ГРУППА ПОСТРАДАВШИХ — ВСЕ, КТО СЛЫШАЛИ О СОБЫТИИ

Пятая группа — не просто жители Москвы, а, я бы сказала, что практически всё население земного шара. И даже если в джунглях Амазонки еще ничего не взрывалось, но все ж таки если телевизор есть, то все равно возможна экстраполяция опыта. И там телезрители понимают, что когда взрывается вот эта штука, которую белые люди в Москве называют «метро», то это похоже на то, как я проваливаюсь в яму ж…пой на кол. Наверное, это так же больно и страшно. То есть, если человек способен смотреть ТВ, то он уже и способен перерабатывать и этот опыт.

Таким образом, чрезвычайная ситуация травматична для всего населения земного шара, которые умеют складывать буквочки и смотреть ТВ, собственно только потому, что это могло случиться с ними. Этого достаточно. Причем в пятой группе есть люди, которые собирались спуститься на станцию «Парк культуры», а сели на соседней, и с ними это могло случиться пять минут назад, или через пять минут. И в ней же есть жители города Урюпинска, с которыми теракт в метро может случиться только умозрительно. Поэтому для этой пятой группы характерна резонансная травма, но и она страшная сила.

Эта травма наступает оттого, что реально не травматичное для человека событие, о котором он узнал, начинает стягивать к себе его собственные не проработанные и не осознанные травмы и проблемы. Есть же подсознательная группа травм: неврозы большого города, неврозы нашего времени, неврозы его референтной группы. Например, крестьяне постоянно нервничают от мысли, что у них не будет урожая. Но не может ведь человек всю жизнь сидеть и нервничать только по поводу, будет ли в этом году урожай или не будет? Он ведь все время неуверен в этом, потому что колхозы кончились, а фермы плохо функционируют, и поэтому крестьяне все время в тревоге. Но вот, наконец-то он тревожится не из-за урожая, а потому что у него же сын засобирался в Москву, где есть метро. То есть постоянная нереализованная тревога стягивается на что-то конкретное. И по поводу этих конкретных переживаний так просто, но очень неэффективно, отреагировать на свои собственные проблемы. Отсюда эти фобии метро, автобусов, самолетов.

Резонансная травма, которая потом долго трясет все общество, — способ неэффективно канонизировать свои проблемы, не осознавая их — раз. Способ стянуть генерализованную тревогу на что-то конкретное — два. Средство получить вторичную выгоду — три. А еще это способ привлечь к себе внимание и публично почувствовать себя очень хорошим. Это значит бегать по всем знакомым и рассказывать им, как я страдаю.

Расскажу одну замечательную историю, которую обязательно рассказывала своим студентам. Ее рассказывал мне папа моей одноклассницы. Юность Валентина Васильевича пришлась на совсем еще пуританские и ханжеские 1950-е годы. И в моей-то юности было не принято публично целоваться на улицах, а уж в юности наших родителей с этим было совсем плохо. А он учился в МГИМО, не как-нибудь, а там были очень приличные дети. А поскольку целоваться все равно очень хочется, то они ходили на вокзал. Там, когда поезд приходит или уходит, все целуются — и они целуются тоже. Как только к перрону подходит поезд — они бегут туда. Поезд приходит, все встречаются, целуются — они целуются.

Понимаешь, страдать лучше всего среди страдающих, лист лучше всего спрятать в лесу, покойника — на кладбище. Поэтому, когда взорвалось метро, и все страдают, наконец-то можно с чувством пострадать по поводу своего горя. И многие этим так энергично пользуются… Поэтому в этих случаях надо самому себе и ближним в порядке само— и взаимопомощи задавать только один вопрос: «По какому поводу страдаем?» Людей жалко, очень жалко, но это их судьба, это то, что уже случилось. Людей очень жалко. Ну, а ты по какому поводу страдаешь?

Вот подумай: если ты можешь и хочешь реально помочь пострадавшим — так иди и помоги. А вообще самая лучшая помощь после таких катаклизмов — это когда все начинают бодренько, эффективно и с удовольствием выполнять свои обязанности. Хорошо работать, мыть посуду, хорошо относиться к близким. Это самый лучший ответ терроризму. Хотели нас разнести и по стенке размазать? Вот фиг вам!

— Запомнили и получили бесценный опыт — это, скорее всего те, кто непосредственно был участником событий?

— Нет, это — все. Те, кто сумел справиться со страхом метро, с плохими снами, и понял, что в жизни есть мелкие вещи, на которые не стоит тратить свои нервы и нервы близких. Эти люди получили еще более бесценный опыт. То, что нас не убивает, делает нас сильнее. А то, что нас убило, делает нас просто другими: «Слушай, ну, я на облачке, мне уже хорошо! » И если мы будем воспринимать случившееся таким образом то, действительно, террористы не достигли своей цели.

— Ну да, их же цель, в основном, заключена в том, чтобы посеять страх.

— Их цель — дестабилизировать общество. Я ж говорю: если надо кого-то убрать, то убирают профессионалы, без шума и пыли. И теракт — это не способ убить людей, кому они нужны? Кому мы нужны? Но я думаю, что организаторам терактов очень приятно смотреть, как после их атаки месяцами и годами люди плохо работают, плохо себя чувствуют, бросаются друг на друга. Им приятно на это посмотреть, ради этого, можно сказать, они и работали.

Так что люди, которые считают себя особо уникально благородными, чувствительными и нежными по сравнению с остальным черствым быдлом, на самом деле — пособники террористов. Они делают то, ради чего террористы и затевают свои преступления.

Знаете, после кошмара 11-го сентября, первое, что бесконечно повторяли, и о чем потом сняли фильм, так это о самолете, который собирался рухнуть в Пенсильвании. Но в котором пассажиры вырвали штурвал у летчиков и который они обрушили на землю, чтобы он не долетел до цели. Они всему миру показали, что в самой безвыходной ситуации у человека есть выбор хотя бы в том, как погибнуть: с толком или без.

Опять же, вспоминаем анекдот: умирает в инфекционном отделении больной и говорит: «Доктор, можете в справке о смерти написать, что я умер не от дизентерии, а от сифилиса?» — «Зачем?» — «Я хочу умереть мужчиной, а не засранцем». Понимаешь, хоть этот выбор есть у каждого.

— Надо помнить, что всегда есть выбор.

— Вот в самой безвыходной ситуации!

У нас после последних взрывов метро наконец-то стали говорить о том, что, несмотря на некоторые ошибки, хорошо сработали спасательные службы. Да, есть ошибки, ну, разберите вы их. И не скрывайте, скажите о них! Обсудили, доработали, сделали выводы, в следующий раз отработаем еще лучше. Но когда говорят только о том, что таксисты помчались к станциям метро наживаться на горе, заломив цены за свои услуги, а милиция, приехав, встала в пяти километрах от эпицентра и не подходила ближе, это подпитывает убеждение в том, что «мне никто не поможет».

— И что даже в этой ситуации я даже до работы добраться не смогу, потому что у меня нет трех тысяч.

— Да вообще, мне не только никто не поможет, так меня еще и добьют. И поэтому совершенно бесполезно рыпаться. Потому что если уж милиция не поможет, я уж точно сам себе не помогу. И тогда требуется выход агрессии. Ну а как иначе, ведь кругом враги! Я такой злобный не потому, что я сам по себе такой злобный, а потому что кругом враги, я же это понимаю, я умный человек, я с ними бороться буду.

— Марина Иосифовна, а как относиться к этим таксистам и другим подобным людям?

— Это их проблемы. Это просто плохие люди. Ну и что с того? Слава тебе Господи, что этот таксист не твой родственник.

— И, слава Богу, что там стоит другая машина, которая довезет вообще бесплатно.

— Да. Рассказывали, что приезжали даже на крутых джипарях и в салоны из белой кожи грузили этих закопченных людей и развозили их по больницам и домам. Это — совершенно нормальная реакция. Причем, это не подвиг, это поступок не одного состоятельного гражданина, это норма. Вот это — норма. А те, кто поспешил быстренько содрать лишние деньги, потому что им такое счастье привалило: люди не в себе и последнее отдадут — вот это выродки. Но их не так много.

— Нас всегда восхищает, когда люди объединяются вокруг трагедии, бескорыстно оказывают друг другу помощь.

— Только ты знаешь, мотивация тех, кто оказывает помощь, при этом может быть разной. Но это — нормальная человеческая мотивация. Это групповой инстинкт самосохранения. Это нормально.

Но что меня порадовало в освещении последних терактов, так это то, что наконец-то громко заговорили о тех, кто оказывал помощь. И дело не в том, что их надо прославить. Кстати, на камеру многие из них краснели, стеснялись, пытались спрятаться. Но нужно донести до людей, что они, когда что-то случается, не одиноки. Есть люди, которые обязательно оказываются рядом и помогают. Например, дежурные в метро, которые начали очень грамотно оказывать помощь раненым. Причем они, по-видимому, вспомнили какие-то специальные курсы: они сообразили, что надо снимать ремни и галстуки, чтобы перетягивать ими раны.

И когда об этом говорят, достигается двойной эффект: с одной стороны, мы не одиноки, когда что-то случается, рядом с нами оказываются люди, которые умеют помогать. И, во-вторых, нам также сообщают, что помочь можно, учитесь и вы, и тогда тоже сможете помочь себе и другим. Учитесь! Не так, что всех загнали на разовое занятие по гражданской обороне: «фу, какая чушь, как бы сбежать?» Учитесь как следует! Если ты вовремя вспомнишь, что нужно снять ремень и наложить жгут, может быть, этим ты спасешь жизнь своего близкого, своего родственника.

И последнее, что я хочу сказать громко, и об этом уже начали говорить другие: не надо ждать теракта, чтобы начать нормально действовать! Система безопасности должна поддерживаться на всех уровнях: от высот спецслужб, куда непрофессионалы не лезут, до осознавания каждым ребеночком и каждой старушкой, как себя в случае ЧС вести. И тогда, когда что-то случается, то все сразу становятся профессионалами каждый на своем уровне, все ведут себя адекватно, сведя разрушения и жертвы к абсолютному минимуму.

Только тогда у нас появится нормальная, не разрушающая личность и общество, реакция на подобные события. В Израиле война просто не прекращается, и теракты там все время. Но живут там люди нормально. И не потому, что они привыкли, а потому, что у человека там есть выбор: превратиться в инвалида умственного труда, или жить полной жизнью, наслаждаясь ею в своей любимой стране. Они сознательно выбирают второе.

— Потому что, если есть хотя бы минимальная подготовка, это уже лучше, чем хаос.

— Она как будто включается в человеке. Вот сейчас, после теракта, доноры просто залили своей кровью станции переливания, но ее надо сдавать все время. В перерывах между терактами люди тоже болеют и умирают.

Берковская Марина Иосифовна

© Vetkaivi.ru