В церковь мы приходим с покаянием

Об опасностях и возможностях кино на религиозную тематику – наш разговор с режиссером и сценаристом Владимиром Хотиненко

– Владимир Иванович, что такое «доброе кино»?

– Этого по большому счету не знает никто. У создателей фильма могут быть благие намерения, но снимать такое кино чрезвычайно сложно. Проще делать откровенно злое кино. Даже актеры прямо говорят, что играть негодяев интересней. Зло всегда соблазнительно. Оно проще, ближе, внятней. Его каждый из нас знает по себе. А добро неприметно, неназойливо. Тут не срабатывают никакие установки вроде: «А дай-ка я сейчас сниму доброе кино». В результате – нет ничего плохого, но и хорошего в таких фильмах тоже нет. Ничего, что могло бы человека всколыхнуть! На телевидении много сейчас такого «мыла» – автоматических сладеньких историй. Это такая «жвачка» для зрителя. А настоящий кинематограф всегда в поиске смысла.

– А положительного доброго героя кинематограф может создать?

– Когда-то над этой проблемой мучился Ф.М. Достоевский, решив создать своего «положительно прекрасного человека». Он перебирал уже известные в мировой литературе образы хороших людей, остановился на Дон Кихоте. И у него князь Мышкин в романе «Идиот» нелеп и чудаковат. Над ним смеются. Но если просто написать роман или снять фильм о хорошем человеке, его никто ни читать ни смотреть не будет. Добро не зрелищно.

Евгений Миронов в роли Князя Мышкина

Все мы так или иначе живем страстями. Если с героем не происходит чего-то отрицательного – это уже как-то неправдоподобно, неинтересно. Правда жизни – правда кино. Человек, даже если он добр, должен пройти через испытания. Это Господь изначально безгрешен, а человеку всегда надо преодолеть определенный путь. И если это путь к добродетели, он тернист. Добродетель должна вызреть на глазах у зрителя. Тогда она убедительна.

– Один из миссионерских принципов: нельзя убеждать, можно только свидетельствовать. В этом смысле киноискусство – просто реализация апостольского призыва «Приди и виждь» (Ин. 1:46), в самом выигрышном положении…

– Но и в самом сложном. Все эти красивые слова никак не облегчают участь человека, решившегося снять «доброе кино». Если бы мир жил по заповедям, то мы оказались бы в раю. И все было бы как-то иначе. Но это, к сожалению, не так.

Известна история времен постреволюционной борьбы с Церковью. Из храма выводят священника. А там комиссар стоит, мочится на икону и говорит: «А чего же твой Бог меня не накажет?» На что священник ему отвечает: «Куда ж тебя больше-то наказывать?» Эта история способна потрясти. Но как ее передать в кино? Начать повторять? Жуть. И это даже не крайность – есть случаи еще более сложные. Если не показать, не будет драматизма – будет литература, но не кино. А показывать как?

Вера – это что-то сугубо личное, интимное. Очень хрупкое. Необычайно сложное. Это не предмет самого массового из искусств.

– Что для вас является предметом искусства кино?

– Точнее всего было бы ответить так: предмет определяется взаимоотношениями тебя и времени. Что ты сейчас собой представляешь и что такое есть время, в которое тебе выпало жить. И все. Я был одним в 30 лет, сейчас в 60 – я другой. И время стало другим. С ним можно дружить, заигрывать, конфликтовать. Эти взаимоотношения тебя и времени, и есть тот предмет, которым я занимаюсь в кино.

– А взаимоотношения с вечностью?

– У одного монаха спросили, боится ли он смерти? Он подумал и ответил: «Не боюсь, робею». Так и я робею перед вечностью. Для меня это именно такое чувство робости и неизвестности. Кстати, чисто наш русский парадокс, когда человек верит в существование черта, а в бытии Бога удостовериться не может. Ад мы как-то себе еще можем представить – пусть и без сковородок и прочего фольклора. А вот рай – это уже сложнее. Все в белых одеждах? А дальше-то что?

– Как действует киноискусство: сгущая ужасы или отыскивая свет перспективы?

– Нет универсальной формулы. Сам я всегда действую по интуиции. У меня есть определенные принципы, которые я специально не оглашаю. Иначе меня по ним начнут дидактично судить и мерить, чего бы я не хотел. Режиссер точно не может ограждаться от окружающей действительности, а она зачастую страшна. Но главное – избегать натурализма. Всегда важно найти адекватный художественный образ даже самому чудовищному действию прошлого или настоящего. Дать перевод с языка фактов на язык искусства, в котором может уже просвечивать перспектива осмысления и искупления.

Достоевский мудрее героев. «Братья Карамазовы» – это добрый или злой роман? Это очень сложный роман. А «Преступление и наказание» – куда, казалось бы, злее? Но главное всегда не в том, о чем произведение, а то, как автор ведет своего читателя или зрителя и к чему тот в итоге приходит. Найдена ли та правдивая траектория, которая выводит его на совершенно новый уровень понимания жизни? Сам я очень долго зарекался снимать кино на религиозную тематику.

– Как вы все-таки подошли в своем творчестве к религиозной тематике?

– Впервые я над ней работал в фильме «Мусульманин». Сразу скажу, много пришлось натерпеться: «Как православный христианин мог снять такой фильм?» и т.д. Хотя фильм снят для нас, православных. В этом фильме рассказана одна из моих любимых святоотеческих историй. Когда преподобному Макарию Великому показалось, что он в духовной жизни уже чего-то достиг, Господь его отправил в неизвестный город: «Там найдешь двух женщин, они преуспели более тебя». Он пошел, встретил двух сестер и стал допытываться: «Какую же жизнь вы ведете?» – «Да не знаем мы за собой ничего такого… Всю жизнь прожили, слова худого друг другу не сказали. Молимся и работаем». В этом-то и ключ: слова худого друг другу не сказать. Кажется легко, а попробуйте: невероятно сложная задача. Я уж не говорю о жизни по заповедям. Вот тут и начинается борьба.

Кадр из фильма «Мусульманин»

В фильме «Мусульманин» яркий конфликт, поэтому я за него взялся. Когда мне мой соавтор-сценарист Валерий Золотухин рассказал эту историю в двух словах – все уже стало понятно. Эта история позволяет иначе посмотреть на вопросы духовной жизни.

Потом была серия документальных фильмов «Паломничество в вечный город». Фильм о первомучениках, общих для Восточной и Западной Церквей.

Но самой рискованной была попытка снять фильм «Поп». И именно потому, что в центре действия – во всех смыслах положительный герой. До начала работы над фильмом я ничего не слышал о Псковской духовной миссии. И это немудрено. В советское время вообще об этом ничего известно не было. И до сих пор это сложная для обсуждения тема – как вообще все, на что можно навесить ярлык «предательство». Когда я брался за эту работу, боялся, что зритель не примет ни темы ни героя. Опасения эти оказались напрасны. Наоборот, через симпатию к герою острые моменты в восприятии самой Псковской духовной миссии преодолевались. Миссия уже могла восприниматься не как предательство, а как служение.

До сих пор фильм «Поп» не всеми принят даже в церковных кругах. И такой благостный герой Сергея Маковецкого вызывает нарекания даже со стороны священнослужителей: дескать, в жизни не все так просто. Вместе с актером Сергеем Маковецким мы в процессе работы над его ролью пересмотрели очень много видеоматериалов об Иоанне (Крестьянкине), благо сохранилось много съемок. Сергей Маковецкий старался перенять у отца Иоанна даже манеру говорить, некоторые обороты речи. Мы стремились к достоверности образа.

Но я должен сказать, что вообще по жизни встречал таких священников. Настоящих добрых пастырей. И сценарист Александр Сегень, работая над образом, брал конкретную фактуру из жизни своего знакомого священника, его взаимоотношений с матушкой. Хороших людей действительно много. На земле идеал недостижим, но каждый в свою меру всегда может найти пример, на кого ориентироваться.

Отчего фильм «Поп» был принят в штыки либеральной общественностью? Мне говорили: «Если бы он был хотя бы пьющим… Хотя бы втихую попивал, уже было бы интересней!» – и далее по нарастающей прямо пропорциональной зависимости степени греха и зрительского интереса. Когда мы беремся снимать фильм о священнике, мы сразу попадаем в поле риска.

– Действительно есть святоотеческое мнение, что лучше осудить весь мир, чем одного священника, – а фильм может спровоцировать на осуждение. Хотя в книге владыки Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые» история монахов-пьяниц предлагается для современного патерика. В фильме можно показать что-то подобное?

– Не знаю, наверное, можно. Если кто-то по-настоящему талантливо, на уровне Достоевского напишет сценарий, почему нет? Если в этой истории будет правда – не как сплетня, а как правда о человеке.

Вопрос в другом: есть множество сфер жизни, которые можно выносить на экран, показывая там человеческие драмы. В церковь же мы идем с конкретной целью – очиститься от греха. В церковь мы приходим с покаянием.

Поэтому я стараюсь не снимать кино на церковную тематику. Мне кажется, я уже почти все исчерпал, что мог по этому поводу сказать. В фильме «Поп», я считаю, мы добились своего результата. Если бы мне надо было второй раз снять этот фильм, я бы по существу ничего не стал бы менять. Показал бы именно такого человека. По-своему слабого, но хорошего.

– Как снять фильм, допустим, о преподобной Марии Египетской?

– Если снимать то, что было уже после просветления, – это а) невероятно трудно экранизировать и б) это никому не будет интересно. Если не показать ее жизни до обращения, то и последующая ее борьба «не сработает». Мы никогда не добьемся никакого прозрения, если не сфокусируем перелом: от чего к чему. Но тут-то и начинаются сложности. Она же святая! Что же мы про святую будем все эти мерзопакости снимать?

А сколько вообще в святцах бывших разбойников и блудниц. Нам мало известно об их жизни до обращения, но еще меньше о жизни после покаяния. Потому что подлинный опыт жизни во Христе всегда сокрыт от посторонних глаз. Как показать его в кино?

Что такого вытворял в своей жизни Благоразумный разбойник до того, как оказался распятым одесную Христа? Как он сохранил ту чистоту, которая позволила ему прозреть: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем» (Лк. 23:42). Мы не знаем степени согрешений этого разбойника. Это всегда очень сложное переплетение внутренней жизни и внешних обстоятельств.

– Но есть притворный грех – юродство. Может быть, юродивые и есть те идеальные персонажи «доброго кино»: достаточно зрелищные и в то же время – святые?

– Для зрителя каким-то странным образом юродивый действительно оказывается наиболее понятным персонажем. Юродивый – это всегда такая «смычка» с народом. Это тот, кто всегда мог правду говорить. И вообще совершать поступки, которые каждый из нас, может быть, и хотел бы совершить, но мы их не совершаем. А он совершает! И это интересно. Однако не случайно два самых крайних подвига – столпничество и юродство – ушли из современности. Оба этих подвига «на грани фола»: как тут удержаться и не впасть в гордыню? А сегодня еще и не попасть в психушку? В этом смысле они не герои нашего века.

– Как наше время меняет искусство кино?

– Появление мобильника со встроенной камерой изменило мир не меньше революции Гутенберга, который изобрел печатный станок. Даже 15 лет назад фраза: «Я снял то-то на телефон», – воспринималась бы как бред. А сегодня это реальность. И она существенным образом поменяла кинематограф. Он стал более демократичным. Раньше надо было собрать труппу, вагоны техники, бобины пленок и т.д. Сегодня каждый везде и всегда может снять кино. Разместить его в интернете. А назавтра проснуться знаменитым. Если у вас есть талант, если «дикий ангел застучался в голове», то вы снимете кино и на мобильный телефон.

– Ощущаете ли это влияние времени в своей работе?

– Я все больше склоняюсь к вещам внешне простым. На волю Божию уповаю, больше ни на что. Всерьез. Пытаюсь вслушиваться в обстоятельства жизни: куда Господь ведет.

Ольга Орлова