Когда деревья были большими, а родители жили на Олимпе

Адам и Ева никогда не были детьми. Они появились на свет уже взрослыми. Из всего человечества за все эти тысячи лет только они не знают о том, что такое детство и каково это быть ребенком. Остальные миллиарды живших и живущих знают. Потому непонятно, откуда взялся миф о беззаботном детстве. Кто видел беззаботного ребенка? О беззаботности и беспечальности толкуют только те, кто отрекся, вытеснил, забыл себя ребенком. Происходит это отречение, в свою очередь, не от жажды быть взрослым, а от боли. Психологи называют это травмой.

Детство — период максимальной интенсивности. То, что постигает и чему учится ребенок первые пять-десять лет, пожалуй, превышает то, что осваивает он в течение всей жизни. Можно сказать, что за две первые пятилетки человек проживает огромную жизнь, в которой он: учится ползать, затем встает на ноги, учится говорить, звать, молчать, есть, петь, рисовать, читать, писать, одеваться, играть, считать, знакомиться, убирать за собой, грустить, радоваться, думать, ждать… Что касается душевного мира ребенка, то он учится жить. И в этом возрасте он получает свои первые ссадины, царапины, травмы. С ними же он получает иммунитет и задачи для жизни.

Прежде, чем ребенок научится ходить, он сотни раз упадет, порой даже больно ударившись. Будет больно, будут слезы, но так учатся твердо стоять на ногах. Прежде, чем человек станет взрослым, он сотни раз поранит душу, и тогда, возможно, душа обретет некоторую крепость. Но иногда родители, словно в злой игре, не дают ребенку сделать свои шаги, путают его, надевая на них свою огромную обувь, или выкидывают еще какой-нибудь нелогичный фокус. В одном современном фильме режиссер показал, как ребенок полутора лет выпал из окна. Далее всплывает страшная деталь: мать (психически нездоровая женщина) зачем-то обувала сыну ботиночки на несоответствующую ногу: правый на левую, а левый на правую. У малыша, в тот момент, когда он подошел к «случайно» оказавшемуся открытым окну, переплелись ножки и он утратил равновесие. Безусловно, если детские травмы лежат за пределами нормы, то ребенок может стать инвалидом, душевным или умственным. Все мы падаем, набиваем шишки и наносим себе случайные увечья. Патология — это «когда ботинки не на тех ножках», или на маленькой ножке «огромный мамин сапог», или, наоборот, оковы и кандалы. Но в каждом из нас есть неведомый нам самим потенциал. В момент осознания своей травмы, даже если она лежит в области патологии, у каждого появляется выбор, как дальше жить.

Я больше так не хочу!

«Справиться с собой» — именно так звучала причина обращения к психологу молодой женщины. Первую встречу она начала словами «Боюсь, мне уже нужно не к психологу, а к психиатру. Я так больше не могу. И не хочу. Но что бы я ни делала итог тот же». Далее Лена рассказала о том, что не просто наступает на прежние грабли, но о том, что это причиняет все больше боли, чувства безысходности и собственного бессилия. «Я устала всего бояться. Я боюсь всего на свете, хотя никаких реальных поводов для страха нет. Это началось в детстве, когда я замирала каждый раз, когда отец обращался ко мне, а мать при этом тактично выходила из комнаты. Он кричал, как сам говорил, по делу, чтобы из меня вырос человек. Я была отличницей, ходила в музыкальную школу и профессионально занималась спортом. Я убирала в квартире, рано научилась готовить и практически не имела свободного времени для себя. Но каждый день отец критиковал меня и говорил, что с моими генами и тем, что он мне дает, я могу лучше и больше. Теперь отец словно вселился в меня — он живет в моей душе, критикует и ругает каждодневно и даже по ночам — у меня уже давно бессонница. Моя мать, как и прежде, «выходит из комнаты». Думаю, она сама его боится. Отдавая меня ему на растерзание, она меньше получает в свой адрес. Я многое поняла о себе, читая статьи и размышляя о своем детстве, но ничего не меняется. С детства я запретила себе что-либо хотеть и радоваться, потому что это всегда заканчивалось плохо. Во мне звучат слова отца, что я ноль, ничтожество, пустое место. Я заставляю себя думать иначе — хвалю себя, говорю, как многого я добилась, но это не работает. Я хочу ощущать свободу  в душе и понимаю, что мне нужна свобода от самой же себя».

В детстве мы усваиваем определенную модель жизни, закон, по которому потом много лет живем. Этот образ жизни и отношение к жизни нас обслуживает до тех пор, пока не наступает кризис, переоценка, и мы приходим к мысли: «Так дальше нельзя». Появляется интерес к себе. Интерес иной, чем прежде. Отчего я реагирую и поступаю так? Что происходит со мной, когда я попадаю в такие ситуации и отчего попадаю именно в них? Почему не могу сказать «нет»? Отчего боюсь конфликта? Почему хочу быть для всех хорошим? Почему не верю в себя? Боюсь быть счастливым? Эти и многие другие вопросы запускают начало нашего пути вглубь себя, познание себя, самоанализ и рефлексию. Потянув за ниточку этих вопросов, мы шаг за шагом возвращаемся к своему детству, ведь именно там было заложено отношение к себе, миру, людям, жизни в целом. И вдруг на нас начинают сыпаться воспоминания, переживания, боль. Все это предстоит пережить, чтобы изменить себя и ход своей жизни. Пережить — это вовсе не то же самое, что просто вспомнить и подумать об этом. Это даже не то же самое, что пожаловаться кому-то или рассердиться на источник наших бед. Переживание и проживание — это сознательный отказ от анестезии прежних защит, максимальная открытость жизни.

Похороните меня за плинтусом 

«Бабушка была моей жизнью, мама — редким праздником. У праздника были свои правила, у жизни свои. 

Я не спрашивал себя, почему, оставшись с жизнью один на один, я должен быть с ней заодно и не могу иначе; почему жизнь запрещает любить маму и, когда праздник уходит, я могу любить только стеклянный шарик, а маму тайно ждать; почему бабушка — жизнь, а мама редкое счастье, которое кончается раньше, чем успеешь почувствовать себя счастливым. Так было, и я не представлял, что может быть по-другому. Иногда, засыпая, я мечтал хотя бы раз провести с мамой целый день, чтобы узнать и запомнить, как это: хоть раз заснуть, зная, что счастье рядом, и, проснувшись, встретить его рядом вновь».

В 1994 году Павел Санаев издал автобиографическую книгу «Похороните меня за плинтусом» о своих детских годах. Книга была номинирована на Букеровскую премию и отмечена многими литературными наградами. Вскоре роман был экранизирован, написаны пьесы для театральных постановок, а сама книга разобрана на цитаты. В книге, которую автор посвятил своему отчиму Ролану Быкову, описаны девять лет жизни главного героя в период с двух до одиннадцати лет. Это время он провел вдали от мамы, без отца (мать была с ним в разводе), в семье деда — известного в то время артиста Всеволода Санаева и его жены. Бабушка, которая занималась воспитанием Саши (Павла Санаева) была психически нездоровая женщина, дед постоянно сбегал из дома в свои рабочие поездки, а мама была, как сам он пишет, редким счастьем. Если бы не ирония и самоирония автора, читать о насилии и издевательствах над мальчиком не было бы никаких сил, а роман превратился бы в литературную кунсткамеру. Здоровая пока еще и беззащитная психика ребенка вынуждена сталкиваться с нездоровой психикой взрослых и, исходя из этого, строить свою реальность. Вот лишь один из многочисленных эпизодов, описанных автором. На момент событий Саше девять лет. Санаев описывает каждодневную процедуру проверки уроков и традиционных бабушкиных истерик вокруг этой темы: 

«Я дрожал, стоя возле бабушки, и не смел не только убежать, но даже отвести от нее взгляд.

— Будешь заниматься?! Будешь учиться?! А-а!.. А-ах… а-агх-аха-ха!.. А-а! — зарыдала вдруг бабушка и, выронив ножницы, схватилась руками за лицо. — А-ах… а-а-а! — кричала она и, продолжая кричать, начала корябать лицо ногтями.

Показалась кровь. Я словно прирос к полу и не знал, что делать. Меня охватил ужас. Я думал, что бабушка сошла с ума.

— Ах-ах-а-аа! — корябала лицо бабушка. — А-ах! — вскрикнула она как-то особенно пронзительно, ударилась головой о парту и начала сползать со стула.

— Бабонька, что с тобой?! — закричал я.

— Ах… — тихо и невнятно простонала бабушка.

— Баба, что ты… Что с тобой?! Чем тебе помочь?

— Уйди… мальчик… — с трудом проговорила бабушка, делая ударение на последнем слове.

— Баба, что делать? Тебе нужно какое-нибудь лекарство… Баба!

— Уйди, мальчик, я не знаю тебя… Я не бабушка, у меня нет внука.

— Баба, да это же я! Я, Саша!

— Мальчик, я… не знаю тебя, — приподнимаясь на локте и всматриваясь в мое лицо, сказала бабушка. Потом, убедившись, видимо, что я действительно незнаком ей, она снова откинулась назад, запрокинула голову и захрипела.

— Баба, что делать?! Вызвать врача?

— Не надо врача… мальчик… Вызывай его себе…

Я склонился над бабушкой. Она посмотрела вверх, словно сквозь меня и сказала:

— Белый потолок… Белый, белый…

— Баба! Бабонька! Ты что, совсем меня не видишь? Очнись! Что с тобой?!!

— Довел до ручки, вот со мной что! — ответила бабушка и вдруг неожиданно легко встала. — Учишься из-под палки, изводишь до смерти. Ничего, тебе мои слезы боком вылезут». 

Взрослый человек способен более широко и полно видеть ситуацию. Благодаря наличию житейского опыта, личных знаний и представлений о жизни мы учимся объяснять себе непонятное, оценивать опасность, предвидеть ход событий, увидеть пути решения. Каждый это делает в свою меру, исходя из своих возможностей. Ребенку это еще не по силам. Он попадает в ситуацию, где не может знать, что приступ бабушки — это психоз, что дедушка вернется из командировки, что мама уже строит планы, как забрать его у бабки, которая не будет всю жизнь лежать на полу и раздирать свое лицо ногтями. Ребенок не имеет сознательного «там и всегда», он прибывает в ситуации «здесь и сейчас». Чтобы выжить в ситуации, которая ему кажется непереносимой, смертельно опасной и страшной, психика ребенка находит самые доступные «преобразователи» реальности: вытеснение, подавление, отрицание, контроль, диссоциация (отделение себя от переживаний), идеализация, соматизация (уход в болезнь) и т. д. Основная задача этих «преобразователей» — сделать что угодно, но превратить реальность в более переносимую, минимизировать тяжелые и опасные переживания. А что делать, если подобное повторяется постоянно? И рядом нет человека, который просто и ясно объяснил бы, что происходит и что делать. Даже самое страшное событие ребенок (да и не только ребенок) способен пережить, если рядом есть человек, который принимает его чувства, помогает пережить ситуацию и просто находится рядом. Дед главного героя показан как человек, зависимый от настроений своей жены и настолько сильно боящийся скандалов, что сам становится инфантильным взрослым, который не научился переживать, но научился искусно убегать. Мальчик остается один на один с сумасшествием другого человека, и пережить этот ад  возможно только, если призвать «преобразователей» реальности. 

К счастью, в жизни мальчика появился отчим, который известен по книге как «карлик-кровопийца», которого «благодаря» бабушке Саша боялся больше смерти. «Карлик-кровопийца давно уже виделся мне чуть ли не с ножом и в черной маске, и я боялся его, как самого настоящего убийцу. Незадолго до моего семилетия он переехал к маме и заявился к нам с ящиком крымского винограда. Узнав его голос, я забился под стол и ждал, что сейчас он оттолкнет с порога бабушку, схватит меня и задушит». Прообраз карлика, известный режиссер Ролан Быков. Именно ему Павел Санаев посвятил книгу, а позже признался, что многие свои таланты смог реализовать благодаря отчиму. 

Можно представить в какой тревоге и страхе жил ребенок, если самая большая его мечта — быть похороненным за плинтусом. «Я много болел, и, по прогнозам бабушки, должен был сгнить годам к шестнадцати, чтобы оказаться на том свете… «Я попрошу маму похоронить меня дома за плинтусом, — придумал я однажды. — Там не будет червей, не будет темноты. Мама будет ходить мимо, я буду смотреть на нее из щели, и мне не будет так страшно, как если бы меня похоронили на кладбище». Когда мне пришла в голову такая прекрасная мысль — быть похороненным за маминым плинтусом — то единственным сомнением было то, что бабушка могла меня маме не отдать. А видеть из-под плинтуса бабушку мне не хотелось. Чтобы решить этот вопрос, я так прямо у бабушки и спросил: «Когда я умру, можно, меня похоронят у мамы за плинтусом?». Бабушка ответила, что я безнадежный кретин, и могу быть похоронен только на задворках психиатрической клиники. Кроме того, оказалось, что бабушка ждет не дождется, когда за плинтусом похоронят мою маму, и чем скорее это случится, тем лучше».

Хочется бесконечно приводить цитаты из этой книги: осмысленные и заново пережитые события детства стали для автора источником не только горя и боли, но теперь и источником силы. Многие люди после прочтения этой повести иначе смогли увидеть себя и свое детство, запускался процесс иного проживания прошлого, и тогда удивительным образом это самое прошлое менялось, потому что менялось отношение к нему в настоящем. По сути, с точки зрения вечности, наша жизнь не имеет прошлого и будущего. Актуальное становится настоящим в обоих смыслах этого слова. 

Детство без травм?

Не нужно заканчивать школу психоанализа, чтобы понять — в детстве мы получаем первые свои травмы, надломы, переломы. Трудно представить себе детство без единой царапины, занозы, травмы, как в физическом, так и в душевном смысле. И совершенно неважно, воспитывает вас психически больная бабушка, или любящая вас больше себя самой мать. Именно о такой всеобъемлющей любви, любви, от которой трудно дышать и жить, писал автобиографию известный режиссер, писатель, дипломат Ромен Гари в своей книге-оде материнской любви «Обещание на рассвете». «Плохо и рано быть так сильно любимым в юности, это развивает дурные привычки. Вы думаете, что это пришло. Верите, что любовь ожидает вас где-то, стоит только ее найти. Вы полагаетесь на нее. Ищете, надеетесь, ждете. Вместе с материнской любовью на заре вашей юности вам дается обещание, которое жизнь никогда не выполняет. Поэтому до конца своих дней вы вынуждены есть всухомятку. Позже, всякий раз, когда женщина сжимает вас в объятиях, вы понимаете, что это не то. Вы постоянно будете возвращаться на могилу своей матери, воя, как покинутый пес. Никогда больше, никогда, никогда! Восхитительные руки обнимают вас, и нежнейшие губы шепчут о любви, но вы-то знаете. Вы слишком рано прильнули к источнику, и выпили его до дна. Когда вас вновь охватывает жажда, вы вольны бросаться куда угодно, источник иссяк — остались только миражи. С первым лучом зари вы познали истинную любовь, оставившую в вас глубокий след. Повсюду с вами яд сравнения, и вы томитесь всю жизнь в ожидании того, что уже получили. 

Я не говорю, что надо помешать матерям любить своих малышей. Но уверен, что было бы лучше, если бы они любили кого-нибудь еще. Будь у моей матери любовник, я не проводил бы свою жизнь, умирая от жажды у каждого фонтана. На свою беду, я знаю себе цену… Часто, возвращаясь со службы, я закуриваю сигару, сажусь в кресло и жду, что кто-нибудь придет позаботиться обо мне. Я напрасно жду. Напрасно утешаю себя мыслью, что в наше время ни один трон не может быть прочен: маленький принц во мне продолжает удивляться. В конце концов, я встаю и иду принимать ванну. Я вынужден сам разуться и раздеться. Некому даже потереть мне спину. Я взрослый и непонятный человек».

А вот что пишет в своей автобиографии «Слова» лауреат Нобелевской премии, философ и писатель Жан Поль Сартр: «Если человеческая личность определяется в борениях с самим собой, я был неопределённость во плоти и крови. Если любовь и ненависть суть две стороны одной медали, я не любил никого и ничего. С меня взятки гладки: тому, кто хочет нравиться, не до ненависти. И не до любви… Стоило запущенному волчку, наткнувшись на какое-нибудь препятствие, остановиться, и маленький обескураженный комедиант впадал в тупое оцепенение. Подруги сказали матери, что я грустен, о чем-то мечтаю. Мать со смехом прижала меня к груди: «Вот так новости! Да ведь ты у меня всегда весел, всегда поешь. И о чем тебе грустить? У тебя есть все, что хочешь». Она была права: балованный ребенок не грустит. Он скучает, как король. Как собака».

Можно бесконечно цитировать эти и многие другие книги, в основе сюжета которых автобиографии детских лет. Когда на приеме мои клиенты рассказывают о своих детских воспоминаниях, не перестаешь удивляться тому, сколько всего достается каждому из нас. Часто клиенты спрашивают: «А как у других? За что мне вот такое детство, такие родители (обстоятельства, школа и т. п.)?». Во время групповой терапии, когда люди говорят о своем детстве, часто обнаруживают, что каждому досталось свое. Психологи называют этот эффект дезуникализацией. Развенчивание мифа о том, что только со мной были и случались беды, а потому я имею право хамить, врать, бояться и т. п. Становится ясно, что детство — это только начало пути, а не сам путь. В момент принятия своих детских горестей как неотъемлемой части жизни, появляется возможность перестать сетовать на судьбу и начать жить, исходя из заданных задач. Заданность детства и событий в нем, у каждого уникальны — задача использовать эту заданность для той жизни, которую мы хотим. Перефразируя Сартра можно сказать, что я не то, что из меня сделали родители, я то, что сделал из того, что сделали из меня родители.

Стройка жизни

Иногда во время групп, когда участники начинают тонуть в своих обидах и упреках к родителям, я предлагаю каждому подумать над идеальной картиной детства. Что, если бы именно вам повезло и именно ваши родители были святыми, безупречными и мудрыми людьми и именно вас воспитывали в принятии и любви? Участники обнаруживают, что закавыка не в самих детских травмах, а в том, что неясно, как быть с наследством, которое мешает реализовывать свою жизнь. 

К бедам детства можно отнестись как к трагедии, а можно принять как задачу. Детство — это строительный материал, а не готовый дом. Каждому строителю в начале работ дают стройматериалы, но поскольку на раздаче неидеальные люди, то всегда что-то не додадут, а чего-то дадут больше, чем надо, кому-то выделят прекрасное место, но забудут дать кирпичи, а кому-то достанется лишь кусок неплодородной земли для стройки. Так, каждый начинает строить дом, исходя из своих недостатков, излишеств и избытков (что, как мы видим из романа Ромена Гари, избыток тоже может быть наказанием). Кто-то не может вставить окна, кто-то живет без крыши или без дверей. Какое-то время можно этим довольствоваться, получая компенсацию за неудобное жилье в виде жалоб на раздатчиков и архитекторов. Но в определенный момент становится ясно, что ни окна, ни крыша, ни потолки сами собой не появятся, сколько ни негодуй. И строитель начинает поиск недостающего, учится делать это сам из того, что есть, или просит это у других, иногда в обмен на что-то свое. Со временем дом все больше становится похож на жилище, пригодное не только для существования, но и для полноценной жизни и для того, чтобы строить перспективу. Если есть понимание, что дом никто вместо тебя не построит, то очевидным становится, что строительные материалы — это еще не дом, а их недостача — не препятствие к строительству. 

Кому не близка тема зодчества, можно представить жизнь в виде книги. Детство это не готовый роман. Это пролог. Он написан неидеальными авторами. А дальше сотни пустых страниц. Чем мы их наполним — зависит только от нас. Кто думает, что достаточно только перечитывать пролог, плакать и злиться, что роман не удался, скорее всего потратит на это все силы, и написать новые главы сил не останется. Осознать себя автором книги своей жизни — важный рубикон, момент, после которого человек сознает свою жизнь принадлежащей себе. 

И у Санаева, Гари, Сартра мы видим много иронии, юмора. Именно юмор из всех психологических защит считается наиболее полезным и неопасным «преобразователем» реальности. С помощью юмора и иронии, человек принимает реальность такой, как она есть, при этом глядя на нее чуть с высоты и стороны. Именно эта позиция дает возможность улыбнуться там, где привычно хочется начать жаловаться на жизнь. «Инстинктивно, отчасти под влиянием литературы, я открыл для себя юмор, этот ловкий безотказный способ обезоруживать действительность в тот самый момент, когда она готова раздавить вас. Юмор всегда был моим дружеским спутником; только ему я обязан своими крупными победами над судьбой. Никто не смог лишить меня этого оружия, которое с еще большей охотой я оборачиваю против себя самого, а через себя — против нашего общего удела, который я разделяю со всеми людьми. Юмор говорит о человеческом достоинстве, утверждает превосходство человека над обстоятельствами». (Ромен Гари «Обещание на рассвете»).

Быть собой — это стать тем, кем меня задумал Бог, но не сумели сделать родители. В этом горькая ирония, в этом радостная новость для каждого.

Они жили на Олимпе

Мы воспринимаем наши детские беды в силу нашего детского опыта. В этом и есть основной диссонанс: человек взрослый, а болит у него иррациональное, детское. «Мама ушла, хлопнув дверью, а мне казалось, что она так злится на меня, что никогда не вернется, она больше не любит меня». Сколько бы, даже повзрослев, человек ни говорил себе, что мама и не думала уходить навсегда, душа болеть меньше не станет. Мы переживаем свою детскую боль из того опыта, когда получили травму, тогда, когда деревья были большими, взрослые жили на Олимпе. Именно поэтому просто понимание ситуации, чтение психологической литературы или интеллектуальные беседы на эту тему дают весьма условное и кратковременное облегчение. 

Мы можем тысячи раз делать разбор того, почему взрослые поступали так, но это мало что меняет. Боль не всегда имеет логику и причинно-следственную связь. А даже если и имеет? Мучаясь от гриппа, мы можем сколько угодно думать о том, что можно было избежать вируса, но станет ли от этого легче? Именно поэтому попытки выяснять ситуации путем обвинения родителей, не приносят желаемого результата. У родителя взгляд на происходящее будет сильно отличаться — он же судит об этих поступках логикой взрослого человека, а вы с позиции ребенка, получившего травму. Чаще всего можно услышать: «Ну и что? Раньше все так делали», или «Что ты такое придумал?! Все было совсем не так», или «Время было такое, мы не знали, как иначе». Так что справляться с этой болью предстоит самостоятельно, не особенно рассчитывая на родителей, которые, в свою очередь, сами являются носителями душевной боли, своих детских травм. 

Часто мы сами не готовы отказаться от того, чтобы вновь и вновь переживать свои детские несчастья. Признание того, что в жизни есть чему радоваться, словно ставит под сомнение то, что страдания были, и лишает возможности, чтобы кто-то это страдание увидел и поверил. Кому из нас не знакомо, как ранят слова другого, что все будет хорошо, в то время, как у нас болит душа. В момент, когда мы пытаемся пережить свою боль, такие слова кажутся далекими и пустыми. Мы еще больше ощущаем свое одиночество и непонятность. Облегчение же приходит, если другой человек не отрицает боль, а разделяет чувства, не перечеркивая их поиском поводов для радости. Когда несчастье признано кем-то другим, то легче принять его самому и тогда, пережив боль, впустить в жизнь что-то новое, возможно и радостное. О радости говорить важно и нужно, но только тогда, когда актуальные переживания не обесценились, а изжили себя, прожились вполне и ушли, оставив место, время и силы для других чувств.

Окончание романа «похороните меня за плинтусом» дает надежду на исцеление сердечных ран Саши. Но для этого им пройден нелегкий путь. И самое непростое вовсе не детские годы, а то что бывает когда мы становимся старше. Уверена, что сам автор, получал исцеление тогда, когда в ретроспективе заново переживал свои детские годы и прощал бабушку, и просил прощения у мамы…

…Я проснулся среди ночи, увидел, что лежу в темной комнате, и почувствовал, что меня гладят по голове. Гладила мама. Я сразу понял это — бабушка не могла гладить так приятно. И еще я понял, что, пока спал, мое ожидание свершилось. Я был уверен, что навсегда остался у мамы и никогда не вернусь больше к бабушке. Неужели теперь я буду засыпать, зная, что мама рядом, и просыпаться, встречая ее рядом вновь? Неужели счастье становится жизнью? Нет, чего-то недостает. Жизнь по-прежнему внутри меня, и счастье не решается занять ее место.

— Мама, — спросил я. — А ты обиделась, когда я сказал, что хочу жить с бабушкой?

— Что ты! Я же понимаю, что ты для меня это сказал, чтоб мы не ругались.

— Я не для тебя сказал. Я сказал, потому что ты бы ушла, а я остался. Прости меня… И прости, знаешь, за что — я смеялся, когда бабушка облила тебя. Мне было не смешно, но я смеялся. Ты простишь меня за это?

И увидев, что мама простила, я стал просить прощения за все. Я вспоминал, как смеялся над бабушкиными выражениями, как передразнивал моменты из ссор, плакал и просил извинить меня. Я не думал, что очень виноват, понимал, что мама не сердится и даже не понимает, о чем речь, но плакал и просил прощения, потому что только так можно было пустить на место жизни счастье. И оно вошло. Невидимые руки обняли маму раз и навсегда, и я понял, что жизнь у бабушки стала прошлым. Но вдруг теперь, когда счастье стало жизнью, все кончится? Вдруг я не поправлюсь?

 Отказ от себя и встреча с собой 

За пристальным вниманием к детским годам со стороны психоанализа на смену пришло отрицание важности детских лет. Часто можно слышать пренебрежительное: «Тебе что, заняться больше нечем, как вспоминать, что было?». Но, если эти старые гниющие раны не промыть и не дать им возможности зажить, то разве имеет значение, сколько им лет? Они будут разрушать и подтачивать весь организм в целом. Правильное всматривание в свое детство принесет плоды. Раны станут тем местом, через которое в нас проникает свет, а не источником гниения и боли. Действительно, нет никакого толку, если ворошить дела минувших лет, но при этом перекладывать ответственность на других. Это равносильно тому, как заметив, что фундамент дома пошел трещинами, рассмотреть его по периметру и посыпать голову пеплом — какие ужасные и нерадивые строители, как ужасна местность, на которой стоит дом и погода этой местности. Важно, чтобы всматривание в детские травмы вело к реальным намерениям себя менять, а не тратить силы на причитания о родителях и о том, что изменить невозможно. 

Если коротко сказать о том, что приходится пережить в детстве каждому из нас — это в разной степени отказ от самих себя. По мере того, как ребенок растет, требования к нему становятся все более и более сложными. Съеденная каша сменяется хорошей успеваемостью, затем нужным поведением, отличиями, наградами, поступлением, заработком и т. п. По сути, ребенок должен делать, что угодно, единственное, чему его не учат — это быть самим собой. Часто ребенок отключает себя от собственной сознаваемой личности в детстве, поскольку у него нет иного выбора добиться любви родителей или принятия окружающих (а без этого жизнь кажется угрожающей и опасной). Безусловная родительская любовь остается безусловной только в книгах по психологии. В действительности же она наполнена различными условиями. Родители — люди, которые точно так же страдают от своего детского периода: слишком заняты собой и борьбой за свои нереализованные потребности. Частично они передали свою нереализованность и боль нам по наследству, и желание возместить «ущерб», требуя этого от них, самая провальная из идей.

Так есть ли выход? Первое, что нужно сделать — принять факт, что в неидеальном мире, порой грубом и жестоком, мечтать об идеальных родителях, конечно, можно, но лучше все же отделить мечту от реальности. Гнев на родителей возникает в том случае, если действует идеализация их — то есть, они воспринимаются как люди, которые могут удовлетворить все потребности ребенка, но отчего-то это не делают. Когда идеализация уходит, родители становятся просто двумя людьми, страдающими своими собственными неврозами и голодом по любви. Независимо от того, есть ли у человека собственные дети, каждый может научиться чувствовать материнское и отцовское в отношении других людей, в отношении себя, и даже в отношении своих несовершенных родителей. Стать себе самому отцом, который поддержит, и матерью, которая пожалеет и утешит. Это снимает тяжелый груз невозможности и открывает бесконечные перспективы.

«У Бога нет внуков, у Него только дети» — сколько раз эта мысль помогала мне и моим клиентам в понимании и принятии своих родителей. Есть такая притча, что души нерожденных детей, пребывая в бесконечной вечности, смотрят на Землю и сами выбирают себе родителей. Если уйти от мистификации и посмотреть на эту притчу под углом возможностей — то стоит задать себе вопрос: «Для чего я выбрал себе таких родителей? Какие задачи я могу решать именно с такими родителями и последствиями их воспитания?». Однажды, устав от обвинений и претензий, вдруг приходишь к открытию: не так важно, какие у меня родители, как то какой я сын (или дочь). Родителей изменить невозможно, поменять на других тоже, а изменять себя шаг за шагом — дело нужное и полезное. Вопрос к себе: «Какое я чадо для своих родителей?», открывает перспективу (вместо тупика в попытке менять своих родителей) — стать достойным своих родителей, а после учиться быть достойным чадом Божиим. 

 Анна Лелик