Авдеевские каникулы (Записки немедика)

I’m just a human after all

Don’t put your blame on me...

(Rag’n’Bone Man. «Human»)

Холмы. Травы. Тяжёлый запах огромного «коксохима». Раньше Авдеевка была известна прежде всего благодаря этому предприятию. Коксохимический завод, основанный в 1963 году, превратил давнее сельскохозяйственное поселение в мощный промышленный центр. Даже теперь завод остаётся самым большим в Украине и одним из наиболее крупных в Европе изготовителей доменного кокса для металлургии. Кроме кокса он выпускает ещё около тридцати видов продукции.

Однако особенно город «прославился» осенью 2014-го, когда в эти места пришла война. С тех пор слово «Авдеевка» постоянно фигурирует в новостях как название одной из самых горячих точек в зоне боевых действий.

«Бахает» здесь почти постоянно. Местные давно привыкли к канонадам и практически на них не реагируют. Живут своей обычной жизнью — насколько это, конечно, возможно: без газоснабжения, а зачастую без света и воды. Даже наоборот, когда взрывы на определённое время прекращаются, в воздухе повисает напряжение, ведь каждое затишье, как правило, — перед бурей.

В этом году я попал в Авдеевку проездом. Буквально на пару минут — даже не выходя из машины. А больше года назад провёл две недели на местном «стапике»: так в народе называют стабилизационный пункт, куда для предоставления экстренной помощи привозят раненых — и военных, и гражданских.

***

...В Константиновке меня встречает с поезда водитель Жора, напарник по ротации. Суровый взгляд, бритая голова. Дальше мы едем вместе. На лобовом стекле реанимобиля, «лицом» наружу, — большая икона Георгия Победоносца.

В 2015-м Жора прибыл в зону боевых действий на несколько дней — заменить другого водителя. Во время первого же выезда за ранеными попал под обстрел. Мины накидывали прицельно, прямо по точке эвакуации. Водитель остался цел, зато девочка-парамедик получила серьёзную контузию и множественные осколочные. После этого Жорины «несколько дней» затянулись на годы — наверное, сработала какая-то глубинная мужская злость.

К слову, человек, которого я заменяю, тоже постоянно на войне. Несколько раз в год ездит ненадолго в «отпуск», порешать проблемы дома и сменить гардероб...

Вообще в (при)фронтовой зоне действует несколько добровольческих медслужб. Конкретно в нашей есть такие «туристы», как я, приезжающие раз на указ, а есть «долгожители» типа Жоры. Существует и куча «промежуточных вариантов» — у кого как выходит. Местные, когда узнают, что мы тратим собственное время, не получая за это зарплату, делают большие глаза. А некоторые попросту смеются: мели, Емеля, твоя неделя.

***

«Стапик» находится в тылу, в помещении горбольницы. Пациенты — в основном дедульки и бабульки. Объяснение простое: у них у первых не выдерживает сердце. Согласно статистике, количество сердечно-сосудистых заболеваний в городе с началом войны значительно возросло. Впрочем, ничего странного... (Маленькое сморщенное тельце одной из бабушек как-то под свет фонариков мы будем нести в морг. Здесь это — рутина.)

А вот на третьем этаже люди не умирают, а рождаются — под недалёкое громыхание фронта и стоны раненых в приёмном отделении. Раненые (на здешнем языке — «трёхсотые») есть почти каждый день: их привозят и по одному, и массово. И лёгких, и тяжёлых.

Свободного времени, впрочем, хватает. Это хорошо. Потому что так бывает не всегда, а военные медики, по расхожей шутке, — самые ленивые в мире работники. (Чем меньше у них работы, тем больше целых людей.)

Досуг проводим по-разному. Кто-то читает или «залипает» в телефон, кто-то готовится к экзаменам или занимается фрилансом. В комнате (точнее, неврологической палате № 2) нас пятеро: мы с Жорой и ещё один добровольческий экипаж из «параллельной» медслужбы. Неврологическую № 1 занимают армейские медики. Естественно, тема для постоянных приколов — «кто бóльшие психи».

Условия проживания, по меркам войны, тянут звёздочек на восемь-десять: Wi-Fi, кровати с постельным бельём; через несколько метров по коридору — белые унитазы и тёплый душ. Даже есть музыкальные инструменты: гитара и пара блок-флейт. Из пяти жителей палаты трое — музыканты. Сашкó, например, играет в известном не только в Украине коллективе.

Время от времени мы устраиваем блюзовые джемы. Чтобы не шуметь в помещении больницы, выходим на «френд-зону»: за новым, пока не функционирующим корпусом есть столики и лавочки. Тут же — импровизированный мангал. По праздникам и знаменательным датам на нём жарится мясо и рыба; рядом готовятся салаты и бутерброды.

В такие дни Жора пригоняет на «френд-зону» нашу скорую и громко включает музыку с магнитолы. Вытаскивает из машины носилки и разваливается на них загорать.

В общем, всё выглядит почти как семейный пикник: вкусная еда, весёлые тосты. Вот только третий — за погибших, а из напитков — максимум безалкогольное пиво. Действует неписаный сухой закон. По понятным причинам, мы придерживаемся его сознательно и добровольно.

Каждый день пикники устраивать не будешь. Зато, когда нечего делать и не хочется сидеть в помещении, можно погулять по территории больницы. Здесь просторно, зелено и не стреляют. (Хотя через пару дней после моего отъезда уважаемым коллегам всё-таки придётся падать мордами в асфальт, а потом собирать осколки.)

***

Парамедиков Сашкá и Панаса — тех, которые музыканты, — однажды сменили две темноглазые красавицы: Оля и Уля. Оля приехала чуть раньше и сразу попала на «аншлаг», то есть массовый поток «трёхсотых».

Тем, кто не в теме, докладываю: в реальности раненые выглядят и ведут себя совсем не так, как в советских фильмах про войну.

Забудьте про опрятные мундиры, белые повязки и романтически-суровые выражения лиц. «Трёхсотые» скользкие и липкие от крови и грязи; они стонут, хрипят, зовут маму и матерятся. А ещё они пахнут: немытым телом и свежим мясом. И если вид у человеческого мяса приблизительно такой же, как у свиного, то запах — намного неприятнее.

При необходимости весь медперсонал работает «в пачке», не разделяясь на армейцев, добровольцев и гражданских. Каждый занимается своим: разрезает одежду, перевязывает, измеряет давление или ставит венозный доступ. Минимум хаоса и эмоций. Короткие чёткие фразы. В общем — атмосфера напряжённого спокойствия. После того, как всё закончится, можешь хоть плакать, хоть биться головой о стену, а пока делай то, что должен, — иначе какой с тебя толк?

Перевязочные заняты, коридор заставлен носилками. Кроме военных поступило трое гражданских: осколочные разной степени тяжести. Один из них в явном неадеквате: вырывается, машет руками и мелет чепуху. Поэтому в качестве «бонуса» к повязкам и уколам получает порцию словесной взбучки.

Санитарка тем временем отмывает пол в коридоре. Закончив, начинает мыть снова. Вместо воды у неё в ведре уже давно что-то густо-красное...

Через пару часов приезжает Уля. Когда узнаёт, что всё пропустила, по-детски надувает губы:

— У вас тут движуха, а я...

Уле двадцать лет. Из них три — на войне.

***

Крайний день моей ротации. Тихо. Так же, как вчера и позавчера. Я на квартире в так называемой Девятине; валяюсь на кровати и жду, пока машинка достирает одежду: домой хочется ехать в чистом. Мило разговариваю с подругой по телефону. Вдруг в квартиру с ругательствами врывается раскрасневшаяся Уля:

— Почему к тебе дозвониться нельзя? Подрывайся мигом, там «трёхсотые»!

Сбегáю по ступенькам, запрыгиваю в реанимобиль и сразу ударяюсь обо что-то головой — машина уже летит на всех парáх. Параллельно получаю нагоняй ещё и от Жоры. Оправдываться не время и не место, тем более я и в самом деле слишком расслабился. Вместо этого лихорадочно ищу номер санинструкторши, которая сопровождает «груз 300» — надо выяснить точку эвакуации, количество и состояние раненых. Если с точкой всё удаётся, то насчёт количества и состояния ничего не ясно: связь прерывается, а машину ещё и вовсю бросает на разбитой дороге. Ничего, разберёмся на месте. Главное сейчас — как можно быстрее туда добраться.

Успеваем, слава Богу, нормально. В УАЗе-«таблетке», который подъезжает сразу после нас, — двое ребят в окровавленной форме: молодые сапёры нарвались на растяжку; множественные осколочные.

— Привет, пацаны!

В ответ раненые приветственно поднимают руки и натужно улыбаются. Значит, всё более-менее. Это хорошо.

Одного, более тяжёлого, грузим к себе. Сквозь разорванный носок ботинка белеют косточки: не хватает нескольких пальцев. Осмотр, уколы — это всё уже в дороге. Парень в сознании и держится нормально, хоть и стонет от боли. (Через час он уже будет лежать на носилках в коридоре с лыбой от уха до уха — доктора наколят морфием, — а потом, когда Уля поедет сопровождать его в госпиталь, станет предлагать ей руку и сердце.)

Подъезжаем к «стапику». Наш «трёхсотый» сегодня не первый и, к сожалению, не последний. «Сапёрский день» какой-то: в операционной хирурги уже борются за жизнь офицера, которому оторвало ноги и покромсало живот самодельным фугасом из гвоздей, пластика и ещё непонятно чего.

Выгружаемся. Прямо у порога стоит тип с телекамерой и всё снимает. На ходу тыкаю в объектив средний палец, а потом, уже перекуривая, объясняю оператору, что многие не хотели бы «светиться» в телевизоре. (Мой жест попадёт в выпуск новостей, но лица на крупных планах будут замазаны.)

Затем отмываю носилки и медицинский отсек машины. Если останется хоть капля крови, вонь будет стоять ещё та.

***

В команде с Улей нам пришлось покататься ещё раз — вечером того же дня: противник накидал мин по гражданским в серой зоне.

Вылетаем. Пока известно только то, что ранен ребёнок. Больше ничего — связи нет вообще. В дороге на всякий случай готовим капельницы.

С малым — ему лет четырнадцать — к счастью, всё в порядке. Общается адекватно, раненая нога замотана, кровотечения нет. От солдат-сопровождающих узнаём: обстрел ещё не прекратился. Решаем, что они сами завезут малого на «стапик», а мы поедем дальше вперёд — проверить обстановку.

Жора включает на магнитоле какую-то бодрую электронщину, мы все машем под неё руками и головами и смотрим, как на горизонте мелькают огоньки разрывов. Там — своя «дискотека», и наша скорая мчится прямёхонько в ту сторону.

А завтра я — домой...

Федор Ельченко
Источник