Радиобиолог Елена Паренюк: Зоны отчуждения на Фукусиме и в Чернобыле организованы по-разному. У нас все возвращается к природе, в Японии - это урбанистическая среда

После 35-ти лет после аварии на ЧАЭС и 10-ти лет после трагедии в японской Фукусиме, ученые продолжают изучать влияние «мирного атома» на окружающую среду.

Кандидат биологических наук, радиобиолог Елена Паренюк рассказывает в интервью, почему японцев удивляет «сталкерство», какие действия Украины вызывают у них восхищение и чему нам стоит поучиться у них.

На днях в Японии, неподалеку от префектуры Фукусима, произошло сильное землетрясение магнитудой в 7 баллов. Десять лет назад (11 марта 2011 года) похожее мощное землетрясение привело к масштабному цунами, которое спровоцировало три аварии на ядерной электростанции. Сейчас же Токийская электроэнергетическая компания заверила, что утечек радиации или других отклонений от нормы на разрушенной АЭС в Фукусиме не зафиксировано. 

В целом, Зона отчуждения вокруг Фукусимы – не одно и то же с Зоной отчуждения Чернобыльской АЭС (в этом году трагедии, произошедшей в нашей стране, исполнится 35 лет). Японцы, использовав наш опыт, пошли по принципиально другому пути: спустя годы наша Зона отчуждения стала заповедником, в Японии на «загрязненной» территории открываются магазины и детские садики.   

Кандидат биологических наук, старший научный сотрудник кафедры общей экологии, радиобиологии и БЖД Национального университета биоресурсов и природопользования Украины Елена Паренюк работала как в Чернобыльской зоне, так и в Японии. Она рассказала УНИАН, за что японцы хвалят украинцев и в чем мы остаемся лучше, почему в Японии не понимают феномен украинских сталкеров и как опыт двух стран поможет предотвращать будущие аварии. 

Какие вопросы задают японцы, когда разговор заходит о Фукусиме и Чернобыле? 

Японцы всячески пытаются сворачивать беседу в сторону: «Что вы хорошего делаете? Как вы обращаетесь со своей Зоной отчуждения? Что с ней будет дальше? У нас такая же территория, мы хотим делать, как вы, делать лучше вас». Все говорится очень вежливо, но смысл сводится к: «Расскажите, какие у вас были проблемы, а мы поищем и найдем решения». И это правда. Базируясь на опыте Чернобыля, японцы смогли сделать много чего эффективней, чем мы. 

Но основная парадигма в том, что две Зоны отчуждения – противоположны. Наша трансформируется в заповедную территорию, к естественной форме. Туда возвращаются животные, бывшие поля заболачиваются. Основная часть территории становится заповедником, где ведутся наблюдения за природными процессами. А на части территорий, в 10-ти километровой зоне, мы получили «лабораторию под открытым небом», есть возможности изучать, как мигрируют радионуклиды в естественной среде. Мы следим за этой территорией, занимаемся ее исследованиями, строим хранилища отработанного ядерного топлива... 

Лошади Пржевальского на территории зоны отчуждения ЧАЭС / фото Станислав Гуменюк

Японцы же возвращают все в хозяйственное использование. В самом начале в Японии разделили Зону отчуждения на три разные территории: «зеленую», «оранжевую» и «красную». Последняя достаточно сильно загрязнена, и они не ожидают, что ее можно будет использовать в ближайшем будущем. «Оранжевая» и «зеленая» –  тоже были загрязнены, но там активно велась деконтаминация. И через 10 лет уже нет ни «оранжевой», ни «зеленой» зоны. На этих территориях, в принципе, чисто. Там сняты приказы об эвакуации, туда могут вернуться люди (уверена, что скоро начнут «откусывать» и части «красной» зоны). Магазины работают, детские садики открываются, они возвращают туда промышленность. 

Но люди не хотят возвращаться из-за того, что они все эти годы были в эвакуации, молодежь пустила корни на новом месте, и есть страх из-за того, что когда-то там было грязно. И тут вопрос: «Как объяснить, что уже чисто и можно вернуться?».

Население Японии – 126 миллионов, при этом площадь их островов намного меньше, чем Украина. Весь архипелаг – вулканические острова. Заселить горы сложно, исторически все большие города - на побережье. Японцы не могут взять и отказаться от части страны. Да, наши власти тоже говорят, что нужно вернуться в Зону отчуждения. Но, по-хорошему, можно отъехать на 25 км от Киева и найти точно такую же «Зону» в заброшенном селе, без радиации.

В Японии есть «самоселы»?

Есть, но там все по-другому. Через муниципалитет люди выбивали разрешение, чтобы поселиться. Они, как и наши пожилые люди, говорили: «Я тут всю жизнь прожил, дайте, пожалуйста, я тут умру». Но, если мы о наших самоселах узнаем по факту, то там сначала получали разрешение, чтобы поселиться в зоне эвакуации. Люди проходили медобследование, подписывали бумаги о том, что понимают риск, что их дети не будут обвинять муниципалитет.

И я не перестаю восхищаться своим коллегой-японцем. Он медицинский физик, после аварии был ответственным за заботу о пострадавших, организовывал полевые госпитали. Сейчас занимается коммуникацией. Ведь, одно дело рассказать о последствиях загрязнения студенту, человеку с образованием, другое - пожилым людям. У него программа по коммуникации, он дает информацию медсестрам, те, в свою очередь, бабушкам и дедушкам. Это огромная работа – объяснить старшему поколению, почему на территории, которая вроде чистая, можно выращивать все, но не дайкон (японская редька). Это - корнеплод, он накапливает цезий и все остальное.

Японцы стараются возвращать к жизни территории, покинутые после аварии на АЭС Фукусима-1 / фото REUTERS

Японцы смотрят на нас с огромным уважением. По официальным документам у нас в зоне отчуждения картошку не выращивает никто. Японцы ведь смотрят официальную статистику, видят, что все прекрасно, они же не могут поговорить с самоселами. 

У нас доплачивают «чернобыльские» тем, кто живет на территории, где молоко «грязное». У нас, по отчетам, на загрязненных территориях выращивают только пшеницу и рапс. И они спрашивают: «Как же вы достигли такой хорошей коммуникации? Как вы так сказали: «Не выращивайте», что люди послушались?».  В ответ ты начинаешь неловко улыбаться и объяснять: «Soviet Union…». 

Что еще вызывает удивление у японцев? 

Они спрашивают: «Как вы донесли до правительства, что одну территорию можно почистить, а другую не надо трогать?». Они установили норму, что фон не должен быть больше 20 микрозиверт в час, и, если он был больше, снимали слой почвы в 5 см. Японцы выделили площадку, куда свозят верхнюю часть грунта, которую снимали на протяжении 10 лет. Это огромная территория, огромное количество снятой земли. И японский профессор подсчитал, что если бы порог был 18 микрозиверт, то можно было бы сэкономить более 500 млн долларов. Эти 2 микрозиверта не имеют особо сильного влияния, это естественное колебание фона, фактически. Но решили - «20», и приходится проводить рекультивацию.

Контрмеры, которые использовал СССР, а затем Украина, были очень изобретательные, они могли разрабатываться под каждое село. Допустим, мы знаем, что у селян много коров, а рядом один луг - загрязненный, второй – нет. Людям объясняли, где можно пасти, где – нет. Разговорами в 90-х годах удалось сохранить огромное количество денег. Честно говоря, у нас тогда не было финансов, мы бы и не смогли их потратить на масштабные контрмеры. Но, по большому счету, это то, что сделала Украина и не смогла даже Япония.

Японские ученые все понимают, но не смогли довести до правительства: «Давайте сделаем чуть более избирательные контрмеры», а правительство не смогло найти общий язык с населением, которое требовало: «Чистите все!». 

Как в Японии относятся к развитию туристического бизнеса по Чернобыльской зоне? 

Они этого не понимают. Для них, вся их территория, затронутая землетрясением, это как мемориал. Погибли люди, были сломаны судьбы, они с трепетом к этому относятся. Я, когда рассказываю японским студентам про сталекров, про туризм, вижу пустые глаза. Подробности аварии, контрмеры мы живо обсуждаем, но это… Они не понимают, как это. 

Организация Зон отчуждения и эвакуации у нас и у них были организованны по-разному. У нас появился флер «зоны Стругацких», территория обнесена колючей проволокой. В Японии этого нет. Там въезд разрешен по пропускам, и нет мыслей, что нужно любой ценой перепрыгнуть ограждение. Через зону эвакуации проходят два хайвея, две трассы поездов. По дорогам машины ездили уже летом 11 года. Да, нельзя было останавливаться, но на хайвее это и так невозможно.

Японцы знают о наших мародерах? 

Я не обсуждала с ними этот вопрос, мне неловко об этом говорить. Но такого воровства, как у нас, в Японии нет в принципе. Один наш профессор оставил кошелек в японском автобусе. Через два дня ему привезли кошелек с деньгами, с карточками, и попросили не оставлять больше. 

После эвакуации служащие муниципалитетов продолжали ездить к себе на работу (для японца добираться полтора часа на машине до работы – мелочи).  Часть их работы заключалась в том, чтобы ухаживать за заброшенными домами. Они чинили крыши, затягивали пленками окна. В Японии думали о том, что люди вернутся домой и их жилье не должно быть разрушено. 

Японцам интересны наши медицинские исследования, врачи, которые занимались последствиями аварии на ЧАЭС? 

У них подобные исследования начались после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. За людьми, которые были в той зоне, наблюдают уже на протяжении 70 лет. За ними, их детьми, внуками. Таких людей относительно немного, но речь о нескольких тысячах, и есть огромная база данных. 

Также и с выжившими после Фукусимы, с теми, кто точно получил высокую дозу. Тогда пятьдесят человек работали на станции, были люди, которые находились близко, и не успели эвакуироваться из-за цунами. Люди уезжали еще за два дня до аварии на АЭС, поэтому не такое большое количество подверглось радионуклидному загрязнению. За ними ведется наблюдение, причем не какое-то специальное, в японской медицине – электронный документооборот, это просто сделать. 

В Японии врачи отслеживают состояние людей, которые подверглись радионуклидному загрязнению / фото REUTERS

У нас исследования велись спорадически. Было около 100 тысяч ликвидаторов, они разъехались по всему СНГ, не все встали на учет как чернобыльцы. Документооборот в 90-х оставлял желать лучшего. И мы не можем делать выводы о влиянии Чернобыльской катастрофы на здоровье. Говорят, что авария повлияла на количество инфарктов. Но если посмотреть статистику, то количество инфарктов увеличилось по всему бывшему Советскому Союзу. После аварии – не значит вследствие. ВООЗ считает, что единственное, с чем коррелирует Чернобыль – заболевание щитовидной железы, рак щитовидной железы у людей в возрасте около 35 лет, тех, кто были детьми на момент аварии. 

А в чем мы лучше? 

Не устану повторять, что наша система АСКРО (автоматизированная система радиационного контроля) – самая крутая в мире. У японцев своя система контроля, они смотрят гамма-фон, показатели погоды, направление ветра. Понятно, что датчиков намного больше, чем у нас. Но наша чернобыльская система уникальна тем, что на определенных пунктах делается анализ альфа-эмиттеров. Альфа-спектрометрия – сложная и очень трудоемкая, требует умения и от тех, кто собирает образцы, и от тех, кто обрабатывает. 

Мы проводим параллели между Украиной и Японией, а можно ли сравнивать нашу и белорусскую Зоны? 

С одной стороны, мы очень похожи. Но белорусы намного эффективней используют возможности, предоставляемые Зоной. Они смогли получить намного больше дотаций, использовать их в правильном русле. Получают деньги на исследования - ведут исследования. Получают деньги от ЕС на контрмеры - имплементируют их. Проблема - в масштабах коррупции и последовательности. У нас меняются министры и министерства, и не всегда есть преемственность. В Беларуси - намного четче.

Олень в Полесском государственном радиационно-экологическом заповеднике / фото zapovednik.by

Полесский радиоактивный заповедник они сделали лет на 10 раньше, чем мы. Белорусы поняли, что жить там никто не будет, можно делать заповедник (при том, что у них чем южнее, тем плодороднее земли). И сейчас у нас уникальный трансграничный объект.  

Не сгорит ли этот уникальный объект в очередном масштабном лесном пожаре? Не превратится ли он в пустыню?

Если будет дальше засуха… Тут разговор не о радиоэкологии, а об экологии в целом. Наши климатические зоны смещаются. Киев, Житомир были полесьем. Сейчас Киев - это лесостепь. Агрономы привыкли к тому, что нужно осушать, а теперь приходится орошать. Из-за изменений мы не можем предсказать, что будет, какой будет экосистема. Сейчас где-то вымирает монокультура сосны, где-то возвращается болотистая местность. 

Есть горельник, который исследовали в 2012 году, и за прошедшее время он так и не зарос. Это просто пустыня. Скорее всего, туда подползут лишайники, мхи. Это полесье, там не может быть песчаных дюн. Но пока только песок. Он радиоактивный, но не поднимается и не может быть опасным для Киева. Чтобы радиоактивная пылевая буря дошла до столицы, нужен смерч, который будет виден из Берлина. 

Но есть другая опасность. В официальных кругах говорят, что нужно сделать водный путь из Балтики в Черное море. Для этого нужно углубить реку Припять. И радиоэкологи не понимают, как это можно обсуждать, куда девать радиоактивный ил? 

Елена Паренюк / facebook.com/elena.pareniuk

Каждые пять лет я прихожу на совещания, слушаю, как планируют развитие Зоны отчуждения. Пока самый большой шаг – заповедник, это рывок вперед. Но важно разобраться со статусом территории, с тем что Зона остается заповедником, что в какой-то момент не придет очередной министр и не скажет, например: «А давайте развернем солнечные батареи». И, с одной стороны, почему бы и нет. Но с другой - раз уж это заповедник, то это - заповедник. 

У нас Зона отчуждения возвращается к природе, Зона в Японии – урбанистическая среда. Если украинские и японские ученые объединятся, то мы будем знать, как отвечает природа на радиоактивное загрязнение. Это может дать мирному атому много для того, чтобы строить модели, предотвращать будущие аварии, а если они все же произойдут – быстрее и эффективнее на них реагировать. 

Влад Абрамов