Болезнь как момент, с которого жизнь может начаться заново

Митрополит Сурожский Антоний (Блум) - о глубинах, которые открывает предельное испытание

Митрополит Сурожской епархии (Лондон, Великобритания) Антоний (Блум) много говорил о страдании, его смысле и глубине. Его книги и проповеди помогали тысячам людей взглянуть на жизнь с иной точки зрения, увидеть ее глубину и найти в себе мужество и веру. Предлагаем вам прочитать отрывок из его книги «Жизнь и вечность».

По слову одного из древних писателей, Бог устроил так, что когда страдание и радость достаточно велики, они встречаются в одном таинственном единстве, в гармонии. Мы встречаемся со страданием каждый день, как и с радостью, и возможно, мне бы следовало сразу объединить эти две темы. Однако моя тема сегодня — страдание, а не «страдание и радость» или просто «радость». <...>

Митрополит Антоний во время богослужения / mitras.ru

Боль, болезнь, смерть… Мы живем в культуре, где боль отвергают, болезнь считают несомненным злом, которое нужно преодолеть, а смерть очень редко встречают вдумчиво, спокойно, как событие жизни, исполненное смысла. К ней скорее относятся как к предельному ужасу, который нужно забыть, не обращать на нее внимания, пока она не охватит и не одолеет нас. <...>  Но к болезни можно относиться и творчески: не как к поражению, но как к моменту, с которого жизнь может начаться по-новому.

Я помню человека, которым я очень восхищался, человека глубокой духовной жизни, который заболел раком. Он еще не знал природы своего заболевания; знал только, что жизнь остановилась, и теперь он лежит беспомощно в постели, и никто не может сказать, как долго это продлится. Он очень переживал о недоделанных делах, беспокоился о людях и в своей постели все еще жил так, будто был погружен в суматоху жизни. Я навестил его в первый день его пребывания в больнице и напомнил ему, что уже не один год он говорил мне о своей мечте — чтобы жизнь остановилась, чтобы он мог выйти за пределы времени, перебрать все свое прошлое, рассмотреть и глубоко осознать все, чем он был и что происходило с ним, чтобы сделать следующий шаг с новой зрелостью.

Я заметил ему, что, несмотря на такие разговоры, он никогда не дал себе возможности остановить поток жизни, и вот теперь такая возможность пришла, Бог вмешался и сказал: «Пусть остановится время, ты теперь вне времени, ты можешь ничего не делать, другие будут заботиться о тебе, все, что ты можешь, — это быть собой».

И я предложил ему начать вспоминать прошлое, критически оценивать его, выносить суждения, наводить во всем порядок, дать возможность тому, что было в его прошлом неправильного, уйти в небытие, а правильному — вырасти и созреть. Он провел несколько месяцев, обдумывая свою прошедшую жизнь, приводя в порядок все свои отношения, пытаясь преодолеть все обиды, всякую горечь, всякий страх, постепенно освобождаясь от своего прошлого, овладевая им как созидательным и наполненным смыслом опытом, а не будучи пленником боли, которая ранила и разрушала.

И я помню, что позже, когда его тело начало становиться все слабее, он сказал мне: «Как удивительно: мое тело умирает, но я никогда не был так глубоко и так реально жив, как сейчас».

Он достиг того момента, когда его способность воспринимать жизнь зависела уже не от состояния тела, но от жизни его глубинного «я». Он чувствовал себя живым не потому, что был здоров, физически здоров, но благодаря чему-то более глубокому и несомненному. И когда смерть стала приближаться, он встретил ее без страха, потому что теперь знал: его тело может рассыпаться в прах, но в себе он обнаружил нечто, способное жить самостоятельно, независимо от состояния тела. Это приводит меня к вопросу о встрече со смертью вообще.

Я скажу несколько слов по поводу страха боли и страданий. Как ни странно, несмотря на то что все мы точно знаем, что смерть придет, никто нас не учит тому, как ее встречать. Смерть «отодвигается», смерть исключается из нашего сознания. Не только сами мы по малодушию пытаемся не думать о ней, но и никто из окружающих не помогает нам, или нам пытаются помочь, когда смерть уже маячит поблизости со всем своим ужасом, всей своей таинственностью и когда, возможно, уже слишком поздно думать о ней глубоко, спокойно, чтобы встретить ее осмысленно.

Я думаю, что наше отношение к смерти основано на некоторых отрицательных моментах: страх, недостаток веры, отсутствие опыта соприкосновения с вечностью, того основного опыта, который обнаруживал в себе человек, о котором я только что говорил, по мере того, как он освобождался от зла, от всего, что убивает, от обид, от ненависти, от всего, что его связывало.

Однако можно подготовить людей к тому, что знаешь сам, — учитель может научить чему-то, потому что сам знает это; можно вести людей по пути, которым ты прошел, можно говорить о том, что есть в нашем собственном опыте, но никто из нас не может говорить так о смерти. Можно говорить о постепенном умирании тела, которое больной или стареющий человек может ощутить, исследовать и познать очень глубоко. Это переживание может быть полным воодушевления, а может быть пугающим. Но никто не способен говорить о подлинном опыте прохождения через врата смерти в неведомое, в таинственное, в ту область, которую мы знаем только верой, только обетованием Божиим, только данным Им откровением. <...>

Мы не в состоянии подготовить себя и других к смерти, но мы можем подготовиться к тому, чтобы жить вечно. Мы знаем жизнь, знаем слабость, непрочность нашей временной жизн и, ее возрастание, мир и надежду. Мы знаем, что такое быть живым, нам знакомо вдохновение, которое приходит по мере возрастания жизни. Мы знаем, чем становится жизнь, когда она соединяется с любовью, — об этом мы можем говорить.

Если бы мы истинно верили, что Бог есть Жизнь, если бы мы истинно верили, что вечная жизнь есть любовь, тогда мы могли бы помочь человеку возрастать к ней, а не к закрытым вратам смерти, которые однажды откроются перед ним и захлопнутся перед нами, не дав нам времени или возможности заглянуть в тайну.

Мы могли бы говорить о той вечной жизни, которую знаем уже сейчас, в любое мгновение, если мы в Боге, пусть даже мы лишь прикоснулись к краю Его ризы.

Когда древние писатели говорили о смерти, одним из любимых их высказываний было: «Помни о смерти». Когда мы говорим такие слова современным людям, мы словно бросаем тень на великолепие жизни, и нам отвечают: «Почему страх смерти должен отравлять любую радость? Разве цель христианской жизни — добавить дегтя в каждую бочку меда?» Нет, древние писатели имели в виду нечто иное. Они хотели сказать, что врата смерти открываются перед каждым из нас в определенную минуту жизни, и в этот момент мы входим в измерение жизни столь великое, столь глубокое, столь значительное, настолько исполненное смысла, что если мы не будем помнить об этом изо дня в день, мы проведем нашу земную жизнь гораздо ниже уровня вечности и величия, которое лишь смерть может открыть нам, поставив нас лицом к лицу со всей своей глубиной, всем своим трагизмом
и таинственностью.

Я думаю, в этом памятовании о смерти нам может открыться еще нечто: значение, предельное значение каждого настоящего момента. Если бы мы думали, что человека, с которым я сейчас нахожусь, с которым разговариваю, на которого смотрю, через минуту может не стать, а я останусь с осознанием того, что сказанное при его жизни слово, совершенный поступок были неправильны, что я не сделал всего, что мог, что я разрушил то, чего никак не должен был разрушать, тогда мы относились бы к каждому встреченному человеку, к каждому мгновению жизни внимательно, вдумчиво, с глубиной, что сделало бы нас и нашу жизнь подлинно глубокими.

Посещение хосписа "St.Christophers hospice" в Лондоне, 1982 год / Фонд "Духовное наследие митрополита Антония Сурожского", antsur.ru

Речь не о том, чтобы думать: через мгновение я могу умереть и предстать перед судом. Можно посмотреть и с этой стороны, нужно помнить, что суд этот — не подведение окончательного итога судьей, а мгновение, когда я встану перед лицом Живого Бога и обнаружу, что весь смысл в вечности и на земле — в любви, готовой истощить себя, забыть себя, отдать себя до конца, но что у меня ничего этого нет, я пуст и бесплоден.

Если бы мы поняли, что перед нами наш ближний, которому мы сейчас, в эту минуту можем сделать или не сделать добро, что нет для этого другого времени, кроме настоящего мгновения, что он перед нами, а через минуту его может не быть, — как бы мы тогда относились к самым простым, самым незаметным повседневным делам?

Разве мы не стремились бы превратить каждое из них в совершенное проявление, в откровение, в торжество чуткости, любви, благоговения, заботы друг о друге? Мы не поступаем так, воображая, что еще успеется, а это не так, потому что настоящая минута безвозвратно уходит в прошлое, а следующая может никогда не наступить. У нас нет ничего, кроме доли секунды, одного мгновения, настоящего момента, — ничего больше, и в этот миг два человека встретились, и в этот миг каждое слово может быть теплым и глубоким. Приготовить чашку чая кому-то, кто болен и может умереть, — это приобретает предельную значительность. Важным становится не только то, что мы называем великим. Все действия становятся великими в ту минуту, когда являются полным и совершенным выражением непреходящего отношения друг к другу, предельного отношения друг к другу, и это также неотъемлемая часть нашего подхода к смерти. <...>

Слова, с которыми я хотел бы вас сейчас оставить, принадлежат одному из потомков Вильгельма Завоевателя, много веков назад правившего Британией, одному из принцев Оранских из Голландии. Девизом его было: «Предпринимая что-либо, я не нуждаюсь в надеждах; упорствуя в своих действиях, не нуждаюсь в успехах». И все же у нас есть надежда, потому что есть обетование. У нас есть уверенность, потому что обетование Божие не обманет нас. И если этот человек мог в государственных делах выстоять благодаря своему отважному, мужественному, смелому, непобедимому духу, сможем выстоять и мы.

Источник