«Авиатор» Евгения Водолазкина и еще пять книг о человеке и времени

Роман, следующий за по-настоящему большим успехом, — это всегда очень сложно. Сложно для писателя — что понятно, но и для читателя тоже. Читатель ждет (чаще всего долго — несколько лет), предвкушает, надеется, что сейчас ему будет так же хорошо, как в прошлый раз, причем ключевое слово тут даже не «хорошо», а «так же». Единожды полюбив автора, мы ждем, что каждая его следующая книга будет иной, но вместе с тем вызовет в нас те же переживания, что и прежняя — только еще чище, ярче, глубже.

Абстрактное «читатель» можно в данном случае честно заменять на конкретное «я», а вместо «автор» писать «Евгений Водолазкин». Да, после живого, дышащего и в то же время хрустально-прозрачного «Лавра» мне очень хотелось еще, еще такого же, и побольше — чтобы, как в свое время написал Павел Басинский, словно ключевой воды в жаркий день.

В этом смысле, конечно, новый роман Водолазкина «Авиатор» — сплошное разочарование: он другой. И чтобы смириться с тем, что новый текст — не «Лавр», не его продолжение и вообще не так и не о том, требуется время. Более того, чем сильнее вы любите предыдущий роман Водолазкина, тем сильнее будет отторжение. Однако после того, как принятие и примирение все же произойдет (у меня это случилось примерно на сотой — из четырехсот — странице), вы с большой вероятностью начнете понимать, что «Авиатор» не только не хуже «Лавра», но в некотором смысле лучше. Просто совсем, принципиально другой — словно другой рукой писанный.

Рассказанная автором на сей раз история поражает своей искусственностью. В 1932 году в Соловецком лагере идут эксперименты по крионике — благо в подопытных кроликах, бесправных, измученных зэках, готовых на все, что угодно (хоть бы и на заморозку, ради того, чтобы просто разок поесть и обогреться), недостатка нет. К слову сказать, Соловки описаны у Водолазкина по-шаламовски страшно — куда жестче, например, чем в прилепинской «Обители». Одним из таких «кроликов» становится 32-летний Иннокентий Платонов, узник знаменитой и страшной «Секирки» — штрафного лагерного изолятора, откуда живыми обычно не возвращаются. Каким-то чудом замороженному телу Платонова удается пережить расцвет и крушение советской власти, и вот в 1999 году его успешно размораживают, возвращая к жизни. 

Евгений Водолазкин
Фото: Антон Луканин / ТАСС

Однако за этой насквозь синтетической фабулой, отсылающей одновременно и к сказке о спящей красавице, и к сатирической балладе Алексея Константиновича Толстого о богатыре Потоке, скрывается материя сугубо натуральная. Для того, чтобы помочь Платонову восстановить память (после заморозки он не помнит почти ничего и слабо понимает, кто он и как оказался в Петербурге конца ХХ века), Гейгер — врач, выведший героя из комы, — предлагает тому вести максимально откровенный дневник, чтобы записывать и впечатления дня сегодняшнего, и воспоминания прежнего мира. Этот дневник (постепенно, ко второй части романа, из сольного он станет полифоничным — с голосом Платонова сольются голоса его жены и Гейгера) и составляет, собственно, текстуальную ткань романа, живую и теплую.

И вот тут мы подходим к первому из важнейших достоинств «Авиатора»: конечно, по сравнению с «Лавром» он гораздо более совершенен и литературно искусен. Воспоминания Платонова о прежней жизни проступают сначала в виде смутного образа, бесплотной картинки — иногда манящей (образы детства или первой любви), иногда отталкивающей (эпизоды лагерной жизни). Позднее они же возвращаются вновь — уже яснее, с подробностями, запахами, полутонами. Потом начинают обрастать взаимосвязями, проникать друг в друга, выстраиваться в систему — мир прошлого становится все более плотным, осязаемым, густым… Это процесс вспоминания, обретения утраченного, описан Водолазкиным узнаваемо и точно (да, именно так и работают механизмы памяти — именно так мы сами восстанавливаем в голове забытое), но при этом с каким-то поразительно стройным, едва ли не танцевальным ритмом. Каждая деталь описывает сложный круг и, словно в старомодном котильоне, вновь возвращается на свое место.

Однако завораживающей ритмичностью достоинства «Авиатора», безусловно, не исчерпываются. В первую очередь это, конечно, очень умный, в высшей степени интеллектуальный текст — чтобы не употреблять затертого выражения «роман идей». Отталкиваясь от ключевых образов Робинзона на необитаемом острове и евангельского Лазаря, возвращающегося из царства мертвых (Платонов, буквально вернувшийся с того света, но при этом заброшенный судьбой в чуждое ему время, чувствует родство с ними обоими), Водолазкин выстраивает свою книгу вокруг важнейших нравственных универсалий ХХ века. Может ли быть воздаяние без вины, а вина без искупления? Лагерный сиделец, мученик ГУЛАГа Платонов уверен, что нет (как становится понятно ближе к концу, у него есть для этой веры некоторые основания) и что любая кара имеет в своем фундаменте вину — пусть даже вину неосознанную или несоразмерную. Из этого убеждения следует парадоксальная, гипертрофированно христианская готовность Платонова признать неизбежность и даже отчасти оправданность советской репрессивной машины — той самой, которая лишила его близких и обрекла на нечеловечески муки. Мнение Платонова — не единственное в романе: противоположная точка зрения закреплена за его другом и антагонистом — симпатичнейшим доктором Гейгером. Гейгер — типичный либерал, убежденный сторонник идеи, согласно которой при правильном — то есть корректном и гуманном — обращении с человеком тоталитаризм становится не только не нужен, но и невозможен. Он убежден, что вся советская эпоха была насквозь бесчеловечна и, соответственно, внеположна категориями вины и безвинности.

Однако даже и этот диалог двух противоположных начал, электрической дугой выгибающийся над всем романом, не очерчивает его границ. Помимо вопросов «преступления и наказания» (Достоевский — конечно, один из важнейших смысловых субстратов «Авиатора») Водолазкина волнует тема консервации, сохранения мира в слове — неслучайно его Платонов пытается фиксировать свою жизнь максимально подробно, во всех мельчайших частностях, чтобы еще раз продлить свое существование и на сей раз оставить вербальную «копию» себя своей еще не родившейся дочери. А уже в этот сюжет вкладывается тема искусства как такового — запечатлевает ли оно действительность или создает новую, и насколько в этой связи важно, кто именно пишет, например, о грозе или комарах — будут ли у разных людей грозы и комары различными или объединятся в некую единую, непротиворечивую общность?..

Подозреваю, что созданную Водолазкиным смысловую «луковицу» можно — и нужно — раздевать еще долго, разворачивая под разными углами, рассматривая снятые слои на свет и не испытывая при этом ни разочарования, ни скуки. Конечно, механистически-безупречная китайская шкатулочка, в которой даже детективная интрига (как ни странно, она тут тоже есть) в конце концов закруглится с приятным металлическим щелчком, — это не совсем то, чего мы ожидали от автора восхитительно расхристанного «Лавра». Наверняка сейчас на Водолазкина посыплются обвинения в том, что он пожертвовал чем-то высоким ради коммерческого успеха, на ступенечку спустившись с олимпийских высот к жанровой прозе. Однако на мой взгляд, «Авиатор» — шаг не вниз, не вверх, а вбок, в сторону, прочь с натоптанной тропы. Более того, только теперь мы можем точно сказать, что в русской литературе появился новый, большой и важный писатель. Не академический ученый, однажды едва ли не случайно написавший хороший роман. Не мастер «автоматического письма», специалист по успешному воспроизводству единожды найденного приема, но настоящий писатель, способный каждый раз ловить и привораживать читателя по-разному.

Еще пять важных книг о человеке и времени

Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Загадочная история Бенджамина Баттона. М.: Эксмо, 2010

Сюжет этого рассказа Фицджеральда все знают благодаря фильму Дэвида Финчера с Брэдом Питтом в главной роли. В семье рождается мальчик, который выглядит и ведет себя как 70-летний старичок. По мере взросления он, в отличие от сверстников, только молодеет: в 50 он выглядит на 20 и поступает в университет, где блещет на спортивных площадках, а в 60 вынужден называть собственного сына «дядей», потому что внешне сам годится ему в сыновья. Следует признать, что по сравнению с фильмом, где есть и война, и любовь, рассказ смотрится бедновато и схематично. Однако именно от него, пожалуй, ведут свою родословную все остальные книги о людях, потерявшихся во времени.

Гюнтер Грасс. Жестяной барабан. Перевод с немецкого И. Млечиной. СПб.: Азбука, 2000

Дебютный и самый известный роман нобелевского лауреата, одного из величайших писателей послевоенной Германии рассказывает о странном то ли мальчике, то ли карлике по имени Оскар Мацерат, которому так не нравилась окружавшая его реальность, что он сознательным усилием воли прекратил расти. Застрявший в персональном безвременьи, выпавший из категории возраста, Оскар парадоксальным образом оказывается для читателя идеальным проводником в сумрачный мир предвоенной нацистской Германии.

Дэниел Киз. Цветы для Элджернона. Перевод с английского С. Шарова. М.: Эксмо, 2009

Душещипательная история об умственно отсталом мойщике окон по имени Чарли, который благодаря успехам нейрохирургии на время обретает мощный, творческий и разносторонний ум. Все происходящие с ним изменения — от практически полного безмыслия до вертикального интеллектуального взлета (с сопутствующими ему разочарованиями) и оттуда снова вниз, к новому, судя по всему, уже окончательному упадку — Чарли фиксирует в своих отчетах. Проводя героя по виртуозно выписанной хронологической параболе, американский фантаст Дэниел Киз вот уже семьдесят лет ухитряется высекать из читателя искру острого, болезненного и сладкого сопереживания.

Ольга Славникова. Бессмертный. М.: Вагриус, 2007

Главный герой романа Ольги Славниковой «Бессмертный» — парализованный старик, «персональный пенсионер» советских лет, на пенсию которого худо-бедно сводят концы с концами его домочадцы. Однако на дворе начало 1990-х, советская империя рассыпается в прах, и для того, чтобы старик в одночасье не умер от потрясения, оставив жену и дочь без средств к существованию, те принимают решение отгородиться от внешнего мира. При помощи старых видеозаписей и газет, в которых они подправляют только число, женщины воссоздают, а после искусственно делят теплую, уютную и затхлую атмосферу Советского Союза в одной отдельно взятой квартире. И если поначалу у их действий есть какой-то прагматический смысл, то постепенно игра становится самодовлеющей и захватывает всех героев без остатка.

Владимир Шаров. Воскрешение Лазаря. М.: Вагриус, 2003

Книга, наиболее близкая к «Авиатору» если не стилистически, то концептуально. Лазарь у Шарова — это, с одной стороны, вполне конкретный нарком Лазарь Каганович, с другой — странный человек с тем же именем, живущий на кладбище и мечтающий развернуть время вспять и воскресить собственного отца, а с третьей — древнее, бесконечно возрождающееся и умирающее начало, в каждую эпоху проявляющее себя по-своему. Переплетая идеи русского космизма с отечественной историей ХХ века, Шаров создает эпического размаха полотно, похожее одновременно на «Сто лет одиночества» Маркеса и «Шатунов» Юрия Мамлеева.  

Источник