Село большое, но по фамилии эту семью знают многие. Мать местная, отец — цыган. Старший в семье — от другого отца. Когда ему было 17, покончил с собой. Есть ещё семеро, пятеро из которых — от 4-х до 13 — живут с родителями. Им приносят детскую одежду, обувь, игрушки — причём хорошего качества и в отличном состоянии.

Видя на Р-ских бывшие вещи своих детей, затёртые, грязные до невозможности, мамы возмущаются: надо же, такой красивый костюмчик был, во что они его превратили, неужели нельзя постирать? Да и сами дети вечно грязные с ног до головы, вечно какие-то остатки еды на лице. Что, трудно умыть ребёнка, руки ему помыть? Я сама удивлялась, пока не узнала, что у них в доме нет воды. Мама вёдрами носит с улицы воду. У нас один ребёнок, и то стиральная машинка крутится 3 раза в неделю, а здесь — 5, и всё руками. Мы какое-то время жили без воды, и я очень хорошо помню, как это. Самые обычные вещи — вымыть посуду, помыться — превращаются в бесконечную возню с вёдрами, кастрюлями на плите, ковшиками, тазиками. Но нас только трое, а их семеро, и мама — одна.

Многие взрослые относятся к этим детям с пренебрежением, с подозрительностью, кто-то открыто гонит: «Уйди от нашего дома, иди в свой двор играть», или даже: «Пошёл вон, попрошайка!». Взрослые, не смущаясь, при них же ведут разговоры о том, что это «потерянные дети», что у них дурная наследственность, что ничего хорошего из них не выйдет, что это будущие, если не настоящие, преступники (я смягчаю). Это слушают благополучные дети этих благополучных взрослых и делают свои выводы, это слушают сами Р-ские. Назови человека 10 раз свиньёй — и он захрюкает. Рассказывай ребёнку с самого детства, что его ждёт воровство и проституция — и он рано или поздно поверит, что другого пути у него нет.

Сначала я познакомилась с Ирой и Таней. Тане 4, она мало и плохо разговаривает, ничего не разобрать. Тогда, в день нашего знакомства, она хвостиком плелась за нами с Ирой, иногда отвечала на мои вопросы. Потом она отделилась и побрела в другую сторону — может, ей тяжело было разговаривать с тётей, которая ничего не понимает из того, что она говорит, и сестрой, которая не обращает на неё внимания, а может, увидела по дороге что-то более интересное.

С Ирой я поначалу ужасно стеснялась и не находила тем для разговоров — как с любым новым знакомым. Наверное, она меня тоже стеснялась. Сейчас от той неловкости нет и следа. Когда мы идём мимо больницы, Ира рассказывает, что ей делали укол в голову от блох, и скоро будут делать прививку — и ей, и младшим, иначе не пустят в садик. Когда мы идём мимо школы, рассказывает, что в этом году должна была стать первоклассницей, но не стала — нет денег на школьную форму, зато уже купили портфель, и значит, в следующем году обязательно пойдёт учиться. Когда идём мимо дома её бабушки — что если посылают за сахаром, можно зайти к бабушке Гале, она даст, и в магазин не надо идти. Ещё Ира любит часто рассказывать историю о том, как она родилась с вывернутыми ручками-ножками, и в коробку, куда кладут детей, ей под голову клали «кисляную подушку», чтобы она могла дышать. Я пыталась возражать — вряд ли кислородную подушку кладут под голову, но потом подумала и не стала, это же её история.

Ближе всех мы подружились с Максимом. Он ходит во второй класс, не умеет читать, зато знает, что пиво пьют непременно с рыбой. Говорит, что гулять ему разрешают «хоть до утра», доказывает друзьям, что нельзя мучить животных, и умеет развеселить мою дочку, когда она готова заплакать. Я не могла понять, зачем он прячет в карман печенье «на потом», если есть ещё целая пачка, можно кушать, сколько хочется. Позже узнала, что всегда, когда его угощают бутербродом, печеньем, фруктами, он часть съедает, а часть несёт братьям и сёстрам. Не помню, как мы познакомились. Скорее всего, однажды помог мне довезти домой коляску. Моя дочка не любит ездить в коляске, и часто приходится по дороге домой тащить её на руках, уже не лёгкую. Максим помогает мне везти коляску — и ему интересно, и мне тащить ребёнка двумя руками легче, чем одной.

Как-то он и его друг, сын моих друзей, в очередной раз помогали мне «доехать» до дома. Я позвала их в гости. Мальчишки перекусили, поиграли, поболтали и ушли гулять дальше, а через некоторое время я стала искать свой мобильный — и не нашла. Карманы, сумка, все места в доме, где он мог бы лежать, я осмотрела по нескольку раз, но телефона нигде не было. Набираю свой номер — не отвечает. На сына друзей я и подумать не могла, значит, Максим взял. Сразу вспомнились все рассказы о «генах», о подозрительном поведении. В десятый раз обходя квартиру, продумывала разговор с Максимом, его возможные ответы, решала, стоит ли рассказывать об этой краже его родителям... А потом нашла телефон в кармане коляски, в подъезде, там, куда Максим её притащил. Когда мы увиделись в следующий раз, я не могла смотреть ребёнку в глаза — так было стыдно. Наверно, если бы он был старше, рассказала бы обо всём и попросила прощения. А так осталась наедине со своим стыдом и раскаянием. И с огромной благодарностью Богу за то, что телефон не нашёл и не взял кто-то другой. Даже думать не хочу, чем бы это всё закончилось.

Однажды мне было очень тяжело на душе. Я сидела на лавочке и просила Бога, чтобы Он помог мне справиться с мрачными мыслями, утешил. Прошло несколько минут — и пришёл Максим с мыльными пузырями. Разговаривать не хотелось. Мы просто по очереди выдували пузыри и смотрели, как они улетают. Одни долетали до клумбы с цветами и лопались, другие таяли в воздухе. Когда через какое-то время Максим ушёл, я поняла, что моё плохое настроение растворилось в воздухе, а на душе стало легко и разноцветно.

Стараюсь не идеализировать этих детей. Они порой не на шутку ругаются и дерутся между собой, выманивают деньги или конфеты у других детей, не желают учиться. Но я ни разу не видела столь свойственной полу-уличным детям манипуляции, по крайней мере, по отношению к себе, вижу их трогательную заботу друг о друге, их готовность к безвозмездной помощи, искренность, открытость миру. И я верю, что, несмотря на прогнозы сильно умных аналитиков нашего села, всё у них будет хорошо.

...Пока я писала эту статью, мама Максима умерла. Раньше, когда я спрашивала, как её зовут, он почему-то отвечал «тётя Лена» и отказывался соглашаться, что её просто зовут Лена. Детям сказали, что она в больнице — чтобы не травмировать, так посоветовал психолог. Папа сам не справится, никто из родственников не может их взять к себе. Скоро всех детей отдадут в интернат. Мысль о том, что они вырастут в детдоме, не даёт мне покоя...

Валентина Деева