Протоиерей Борис Глебов

ныне председатель приходского совета Спасо-Преображенского собора Санкт-Петербурга:

Война — это всегда зло

Протоиерей Борис Глебов. Автор фото — священник Сергий Савченков

Я родился в Петербурге, на Петроградской стороне, на улице Лодейнопольской. В семье нас было одиннадцать детей, я – десятый. Наши родители были глубоко религиозными, даже в самые страшные годы гонений своей веры не оставляли. Самым близким храмом к нам был Князь-Владимирский собор – там в 1936-ом, в год моего рождения, меня крестили.

До войны я был совсем маленький. Когда блокада оцепила наш город – наступил голод, это я уже помню отчетливо. Помню, как мама ходила на Неву за водой, не знаю уж, как… ползком, потому что не было сил от истощения.

Наша семья занимала три комнаты, лестница шла вдоль стены одной из них. Перед войной, в конце тридцатых, мы каждый день, а то и по нескольку раз на дню слышали топот кованных сапог по той лестнице: «Кого-то опять забирают, увозит воронок».

Мы все время боялись. Мама рассказывала, что отец работал на Путиловском заводе (теперь – Кировский завод), и она по вечерам встречала его на остановке, куда приходили два вечерних трамвая. И если первый приходил без отца – у мамы сердце сжималось: «Все, не приедет уже больше, арестовали». А когда видела, как отец машет из второго трамвая, камень падал с души.

Не знаю, что было бы со страной, если бы не война… Жутко звучит – «если бы не война»! Вот до чего довели людей, раз одна беда стала им спасением от другой.

Война всегда – страшное зло, словами невыразимое. И, пожалуй, одна из самых главных примет войны – голод. Я видел сцену в булочной, когда мы среди других стояли в очереди за пайком. А паек-то был – кусочек серого, сырого хлеба весом в 125 грамм, который и хлебом бы сейчас не назвали. Голодный мужчина бросился к прилавку, схватил буханку. И, знаете, он даже не бежал, как делает вор, он просто застыл на месте и вгрызся в нее. Но не успел проглотить. На него тут же набросились и забили.

По сути, то, что я видел, не было воровством, голод лишал разума. Люди падали на улицах, на лестницах в подъезде – и не всегда проходящие мимо останавливались, ведь подашь руку, и сам упадешь от слабости – и не встать уже.

Первыми в блокаду умерли три моих брата, потом – отец… И все это время мы жили вместе: в комнатах был ледник – -40 градусов. Там лежали отец и братья, накрытые простыней – помню, как-то я увидел их, когда ходил по квартире и искал маму. Похоронить их было нельзя – ни сил не было у нас, ни места для могил.

Мы все – живые – ютились на кухне, потому что только там грела дровяная плита, вся остальная квартира была выморожена насквозь: у нас все стекла были выбиты, в комнатах гулял ветер. Рядом с нашим домом был 11-й хлебозавод – его бомбили как стратегически важный объект, все вокруг было разворочено, но и завод, и наш дом чудом уцелели.

Помню, еще когда отец был жив, умер старший брат. Тогда отец взял топор, вышел в соседнюю комнату – и стал рубить из старого гардероба гроб для сына. Потом вернулся к нам, положил топор рядом: «Будешь нас вместе в нем хоронить». Папа так ослаб, что ему не хватило сил разрубить гардероб. Никогда не забуду: незадолго до своей смерти отец отдал мне свой дневной паек 125-граммовый кусок хлеба: «Ему нужнее, он маленький, дай Бог выживет». И это тогда, когда люди забывали от голода, что вообще такое «сын», «мать», когда за еду убивали друг друга. Я до сих пор вспоминаю этот поступок и молюсь за отца.

В один из дней истощенный голодом младший брат поднялся на кровати и позвал маму. «Что, сынок?» — спросила она. – «Я от вас ухожу». Сказал так, вытянулся в струнку и умер.

Вспоминаю, мы шли однажды с мамой мимо 30-ой поликлиники на улице Малая Зеленина, там были открыты ворота, и мама не успела заслонить от моего взгляда открывшийся вид – во дворе была гора человеческих тел: женщин, детей, мужчин, стариков. До сих пор перед глазами стоит эта картина, я часто теперь специально проезжаю мимо этих ворот, чтобы напомнить себе, чтобы не забывать. Нам нельзя забывать.

Весной мама похоронила папу и троих братьев – в одну братскую могилу на Серафимовском кладбище, там же и сестренка маленькая лежала. От истощения я уже не мог ходить, и меня положили сначала в больницу, потом поместили в детский дом на набережной рядом с Петровским стадионом – теперь там жилой дом. Маму в то время тоже положили в больницу – при Первом медицинском институте.

Прошли месяцы, мы ничего не знали друг о друге. Когда мама нашла и забрала меня из детского дома, мы прямо сразу зашли в Князь-Владимирский собор. Он поразил меня своей красотой, тихим величием, я полюбил храм сразу, всем сердцем.

В войну вообще многие стали молиться открыто, не таясь, – ушел страх перед правительством, война стерла его, потребность в вере и Церкви стала сильнее страха. Храмы были полны, служились всегда две литургии – ранняя и поздняя. В 1943 году Сталин разрешил колокольный звон – люди плакали и крестились, когда над блокадным городом впервые зазвенели колокола.

Я часто прихожу теперь в наш Спасо-Преображенский собор один, когда нет службы, и просто смотрю на образ Спаса Нерукотворного – в Его глаза, Он ведь все видит… А на заупокойных службах каждую пятницу молюсь об отце, братьях и всех, кто умер в блокаду.

Записала Елизавета Киктенко

Протоиерей Борис Безменов

священник храма святой Екатерины в Мурино:

Еще не научившись говорить, я умел изображать вой сирены

Протоиерей Борис Безменов, священник храма святой Екатерины в Мурино, родился в Ленинграде в 1940 году. Уехать в эвакуацию по Дороге жизни удалось только в 1943-м. Первые годы жизни мальчика прошли в блокадном Ленинграде. Маленький Борис жил с бабушкой, мамой, и, по его убеждению, под покровительством Пресвятой Богородицы.

Отец Борис: «Бабушка рассказывала, что видела во сне Божию Матерь, которая велела ей беречь Соню, мою маму. Спустя некоторое время такой же сон приснился и маме, она получила наставление беречь сына, то есть меня. Надо сказать, что выжили мы тоже благодаря какому-то провидению. В самом начале войны, когда угрозы голода еще не было, мама купила ящик шоколада и спрятала его. Потом она ела его понемногу сама и подкармливала меня. Так и спаслись от голодной смерти».

Папа Бориса ушел на фронт добровольцем, воевал и, что удивительно, выжил на Синявинских высотах, где средняя продолжительность жизни бойцов исчислялась не сутками, а часами. Потом попал на один из фронтов, которым командовал выдающийся военачальник Федор Толбухин. Получил в награду за боевые заслуги крест с надписью «С нами Бог!» из рук румынского короля Михая I. В мае1945-го нашел в Сибири эвакуированную семью. Все вместе отправились в Ленинград, где его сыну Борису еще многое предстояло пережить, прежде чем найти свою стезю.

Отец Борис: «День Победы мы встретили в поезде по дороге из Челябинска на родину. О Победе объявили в громкоговоритель. Я, конечно, почти не помню событий тех дней. Но мама рассказывала, что, еще не научившись говорить, я умел изображать вой сирены. „Боренька, как воет сирена?“, — спрашивали меня, и я очень правдоподобно воспроизводил этот звук».

Мама была верующей, но сына к вере насильно не влекла. Тем не менее, первый интерес к вере пробудила именно она.

Отец Борис: «Однажды, лет в восемь-девять, я пересказал маме какую-то скверную шутку, касающуюся Церкви. Услышал в школе и решил поделиться с мамой. И тут вдруг она изменилась в лице, я уловил в ее взгляде чрезвычайную строгость и понял, почувствовал — сейчас услышу что-то очень важное. Мама усадила меня и сказала: „Ты можешь относиться к вере как угодно, но смеяться не смей“. И я хорошо запомнил ее слова».

Следующим «проводником» в вере для Бориса стала его дальняя родственница, жившая в Ломоносове. В начале ХХ века зимой она ходила пешком по Финскому заливу на легендарные общие исповеди к святому Иоанну Кронштадтскому. В ее доме были иконы, и всегда горела лампадка. После войны Борис ездил к ней на каникулы, как к родной бабушке.

Отец Борис: «Когда бабушка спорила с родственниками атеистами, отстаивая веру, она иногда выглядела немного смешной. Но я все равно подсознательно, интуитивно чувствовал — она права».

А дальше молодой пытливый ум заставил будущего священника искать «ключа ко всему». Таким ключом сначала казалась наука. Закончил ЛГУ со специальностью биофизика. Работал по профилю. Интересовался философией, читал русских классиков, особенно Федора Достоевского. Регулярно ходил через весь город на ранние Божественные литургии в храм Смоленской иконы Божией Матери. И, наконец, в 1976 году поступил в Духовную академию, навсегда связав жизнь с Церковью.

Отец Борис: «С моим поступлением вышла необыкновенная история. Мне было восемнадцать лет, когда я закончил школу. Помню, летним днем сел на велосипед и стал объезжать вузы Ленинграда, чтобы выбрать, куда поступать. Вдруг вижу садик, клумбу с лопухами, решетку и вывеску, а на ней написано „Ленинградская православная академия и семинария“. Остановился и осторожно, не без боязни, подошел поближе.

Вышла женщина-дежурная, позже я узнал ее имя — Марья Ларионовна. Мы разговорились, на мои раздумья, куда поступать, она посоветовала: „А ты познакомься с кем-нибудь, кто у нас учится, возьми программу, подготовься и поступай“. Тогда я вежливо выслушал и уехал. Но через восемнадцать лет все произошло именно так, как она сказала. В день, когда я узнал, что меня приняли, встретил Марью Ларионовну во второй раз. Это был день ее последнего дежурства перед пенсией».

Выжив в блокаду, протоиерей Борис Безменов перенес тяжелый, особенно для Ленинграда, послевоенный период, пронес веру через годы богоборчества, многое повидал, узнал и с годами все больше убеждался в величии русских людей.

Отец Борис: «Русские люди удивительны, и как бы нас не пытались убедить, что наша нация вырождается, я в это не верю. Из десяти восемь придут на помощь, когда это нужно. Большинство способно на подвиги. Все это благодаря неистребимой православной закваске, которая так или иначе есть в нашем народе. И способность к осмыслению жизни есть у русского человека.

Однажды мы разговорились с одним атеистом, пережившим ужасы блокады. Он недоумевал: если Бог есть, почему Он допустил такое? „А согласились бы Вы, чтобы у Вас отнялся этот страшный кусок жизни?“. Он ответил: „Нет“. Значит, говорю, в этом есть какой-то смысл. Может, не сразу понятный нам, но есть».

из журнала «Вода живая»

Протоиерей Валентин Бирюков

Блокада — это все условия для смерти

Опыт терпения скорбей в ссылке, выживания в самых невыносимых условиях пригодился мне в блокадные годы под Ленинградом и в Сестрорецке, на Ладожском побережье. Приходилось траншеи копать — для пушек, для снарядов, блиндажи в пять накатов — из бревен, камней… Только устроим блиндаж, траншеи приготовим — а уж на новое место бежать надо. А где сил для работы взять? Ведь блокада! Есть нечего.

Нынче и не представляет никто, что такое блокада. Это все условия для смерти, только для смерти, а для жизни ничего нет — ни продуктов питания, ни одежды — ничего.

Так мы травой питались — хлеб делали из травы. По ночам косили траву, сушили ее (как для скота). Нашли какую-то мельницу, привозили туда траву в мешках, мололи — вот и получалась травяная мука. Из этой муки пекли хлеб. Принесут булку — одну на семь-восемь солдат.

— Ну, кто будет разрезать? Иван? Давай, Иван, режь! Ну и суп нам давали — из сушеной картошки и сушеной свеколки, это первое. А на второе — не поймешь, что там: какая-то заварка на травах. Ну, коровы едят, овечки едят, лошади едят — они же здоровые, сильные. Вот и мы питались травой, даже досыта. Такая у нас была столовая, травяная. Вы представьте: одна травяная булочка на восьмерых — в сутки. Вкусней, чем шоколадка, тот хлебушек для нас был.

…

Когда с фронта вернулся, начал работать продавцом в селе Гришкино Томской области. А мне так хотелось поступить в семинарию или уйти в монастырь. Но меня не отпускали с работы.

Шел 1948 год, когда произошел случай, который я до сих пор без волнения вспоминать не могу. Было 7 часов вечера, рабочий день уже закончился. Вдруг приходит ко мне в магазин человек. Я его не знал, да и до сих пор не знаю, кто это был, — с виду обыкновенный, лет 55, лицо очень доброе. Сразу я к нему расположился, ведь лицо — это зеркало души. Запер незнакомец дверь на крючок и говорит мне:

— Встань, Валентин, на колени — лицом на восток, перекрестись трижды. Слушай — я тебе расскажу прошедшую и будущую жизнь, про твоих друзей, что с тобой было — всё как есть расскажу. Слушай внимательно.

Говорил он медленно, внятно — будто хотел, чтобы я каждое его слово понял и запомнил. И рассказал, где, что и как со мной произошло, описал все места, где я побывал. Назвал моих родных и всех друзей — с кем я жил и воевал, про ранения, про операции, про будущую мою болезнь.

Посмотрел я на него чуть недоверчиво и думаю: «Не может он все это знать! Откуда ему известно, что я в блокаде был?» А когда тот человек сказал, что у меня осколок сидит в пояснице, тогда я поверил, что он, действительно, правду говорит. Я даже заплакал от ужаса — ведь здесь, в Сибири, никто не знал про осколок, никто! Думаю: ну, где я был, ему может быть известно — вдруг он разведчик какой. Какие и за что у меня награды — это тоже нетрудно узнать, кагэбэшники хорошо работают. Но про осколок, который засел между третьим и вторым позвонком, я даже папочке с мамочкой не говорил — расстраивать не хотел, думал: перетерплю.

А потом этот человек спрашивает меня:

— Помнишь, вы договорились вшестером, чтобы никакого хульного слова никогда не произносить и друг друга ничем не обижать?

— А как же… Помню! — только и сказал я (кто же, кроме моих друзей-солдат, мог знать об этом?!).

У меня прямо слезы потекли от ужаса, что он все знает. Человек не может знать таких секретов — я никогда никому не рассказывал об этом. Да и зачем оно, кому это надо?

— Вы молились, просили Господа оставить вас в живых. И вот ты жив. И твои друзья все живы. А видел, как трупы вокруг вас лежали? Так что если бы вы матерились, хульные слова говорили — точно так же лежали бы и ваши косточки… Вот что значит «матерок» — а вот что значит молитва… Скажи всем, чтобы никогда не матерились…

Многое этот человек сказал и про будущее — то есть про наше сегодняшнее и отдаленное время. Предсказал, что будут люди по миллиону — по два получать и даже больше.

— И ты тоже будешь миллионером! — сказал он. Я изумился:

— Куда их девать, эти миллионы?!

Ведь тогда, в 1948 году, я получал 46 рублей. А он и говорит:

— Не беспокойся — эти деньги пустые будут.

Как понимать — пустые? Тогда это мне было непонятно. Как можно поверить в такое? Миллион — и пустой? Не стал он долго объяснять:

— Потом поймешь!

А вот в 90-хгодах стало понятно, какими «миллионерами» мы стали. Одни нули!

Сказал он, что скоро будут церкви строить, купола золотить, а жизнь будет все хуже и хуже. Сказал, что будет последнее гонение на православных, но когда будет — умолчал, о подробностях не рассказал. Сказал только:

— Я мог бы тебе рассказать каждый день будущей жизни, но ты не запомнишь. Да и не надо это…

И все, что он предсказал мне, — все совершилось. Сказал даже про сосны у храма в Бердске, где я буду служить. Из этих деревьев сейчас сделан аналой… Все это может знать только Божий человек. Не знаю — был ли это Ангел небесный, принявший облик человека, — не берусь судить! Но чувствую: он истинно говорил. Такая чистота у него была во взгляде! От него как будто благодать исходила — так хорошо мне было.

…

Чаще мы ищем не спасения души, а благополучия земного. Ропщем на скорби, хотим мир построить на земле. Но на земле мира никогда не было и не будет. Потому что земля — это военный полигон. На ней идет видимая и невидимая брань. Война духовная совершается в сердцах наших.

Многие сейчас страшатся времен антихриста. Но надо помнить, что страшное будущее — оно будет сотворено самими людьми. Бог же всегда творил любовь, добро, а смерть и зло сеет дьявол. И Господь победит это зло, и никакие антихристы христианину не страшны, если он всем сердцем уповает на Господа.

Многие назначают год конца света. А кто, кроме Господа, знает, когда это будет? Потому мы должны всегда быть готовы к этому концу.

Я тоже, конечно, думаю об этих временах. Понимаю: все в руках Божиих. Но если будет Его святая воля, желал бы дожить до Второго пришествия. Почему? Потому что я знаю — скорби предстоят тяжелые. Я эти скорби покушал. Всё-всё пережитое для души пригодилось — и опыт жизни в ссылке, и преодоление бедствий войны и блокады. Я уже прошел этот курс науки и радуюсь, когда удается всё претерпеть с Божией помощью.

Но людям трудно бывает переживать напасти. Им нужна помощь. Всем — и слабым, и сильным — надо напоминать, что Господь поможет всегда. Испытавши все плохое, надо людям помогать. Я знаю вкус горя, учился сочувствовать ближним, понимать чужую скорбь. В скорбях — нынешних и грядущих — надо особенно учиться любить ближних. Не надо их обижать. Мы должны посещать с любовью Христовой каждый каждого, всех. Молиться за немощных в вере. Всё преобразить этой любовью, которую заповедал нам Господь.

Борьба, война, брань невидимая со злом за жизнь вечную — она всегда идет. Так что, милые детки, милые люди Божии, будьте солдатами, защищайте любовь небесную, правду вечную. А Господь нам все приготовил — «от» и «до». От нас только зависит, как мы будем себя готовить, как мы будем защищать и исполнять Закон Божий, как будем каждую минуту, каждый час защищать этот небесный дар.

А такие примеры, о которых я рассказал, подкрепляют нашу веру.

Вся эта жизнь является школой. Вся наша жизнь только состоит в подготовке к вечной. Здесь, на земле, мы не живем, а только учимся жить в Отечестве Небесном. Слава Богу за все — за то, что Господь еще терпит нас, ждет от нас истинного покаяния и молитвы.

фрагменты из книги «На земле мы только учимся жить. Непридуманные рассказы»

Источник