Лауреат Пулитцеровской премии Сергей Шмеман: «Мой отец всегда говорил, что если бы не был священником, то стал бы журналистом»

17 червня 2015

К тому моменту, как была расшифрована эта беседа, прошел уже довольно продолжительный отрезок времени, и у редакции возникли сомнения, уместно ли будет предложить читателям такой «устаревший» материал. Однако при прочтении текста стало очевидным, что ни о какой его «устарелости» не может идти и речи. Наоборот, исключительная возможность, представившаяся киевским церковным журналистам, реализовалась в уникальной беседе с поистине удивительным собеседником.

Сергей Александрович ШМЕМАН, сын протопресвитера Александра Шмемана, — всемирно известный публицист, лауреат Пулитцеровской премии, журналист мировой величины — много лет своей жизни посвятил работе над изданием богатейшего богословского наследия протопресвитера Александра.

Каким он, сын, видел своего отца — известного всему миру о. Александра Шмемана? Что запомнилось, отпечаталось, врезалось в память? Как складывается его творческий и жизненный путь, в чем ощущает свое призвание? Каким он, международный корреспондент «Нью-Йорк Таймс», видит возрождающееся на постсоветском пространстве православие — ответы на эти и другие вопросы прозвучали в Киеве, в помещении Синодального информационно-просветительского отдела. 

В беседе приняли участие глава Синодального информационно-просветительского отдела УПЦ, пресс-секретарь Предстоятеля УПЦ протоиерей Георгий Коваленко, главный редактор «Церковной православной газеты» игумен Лонгин (Чернуха), сотрудник телеканала «Глас» священник Андрей Дудченко, директор Духовно-просветительского центра УПЦ Елена Резникова и ответственный редактор ИП «Православие в Украине» Юлия Коминко.

«Перед тем, как издавать «Дневники», у меня были огромные сомнения»

— Сергей Александрович, вы уж простите, но мы воспринимаем вас в Церкви, прежде всего, как сына протопресвитера Александра Шмемана. На сегодняшний день наследие отца Александра практически все издано на русском языке?

— Думаю, что на русском языке уже всё существует. Но мы так всегда говорим, а потом опять находим новые материалы…

Когда мы издавали в Москве все эти труды, думали, что в нашем распоряжении уже все, а спустя время множество других работ были найдены в Калифорнии: почему-то радио «Свобода» не ставило на них числа. Мы получили очень старые ленты без чисел, невозможно было установить, когда вышла в эфир та или иная передача. Поэтому в книге, которая уже издана, мы разделили их по темам.

— Лекции отца Александра не записывались?

— Вы знаете, нет. То, что записывалось, мы понемножку собираем и издаем в Москве.

— Лекции о богословии смерти, говорят, были просто блестящими. Вы собираетесь их издать?

— Если найдутся. Те, у кого могут быть эти ленты, прекрасно знают, что мы их ищем. Но думаю, что на сегодняшний день у нас почти все есть. Много написано, записано, издано. Хотя всегда надеемся, что найдем что-то еще.

Для нас очень приятно, что на Украине это все читается, переводится. Я всегда стараюсь сам прочитать на украинском языке. Очень радует, что книги находят здесь свою аудиторию.

— Совсем недавно на украинском языке львовское католическое издательство выпустило книгу отца Александра «За жизнь мира»…

— Католики сейчас много переводят — на итальянский язык. Я считаю, что мое право давать всем возможность переводить и печатать, чтобы в свет выходила правда.

Удивил нас и тот факт, насколько сильно «Дневники» были восприняты в Православной Церкви. Некоторые наши священники, деканы и профессора, посетив Москву, просто поразились их популярности. Поэтому наша Американская Православная Церковь заинтересована в более серьезном подходе к изданию «Дневников», чтобы выпустить более полную версию.

— Наверное, «Дневники» делают шума больше всего: из-за них имя отца Александра стало столь популярным. Чем Вы можете это объяснить?

— У меня есть свое объяснение этого явления.

Когда мы с супругой были в России, я писал много статей для «National Geographic» о Православной Церкви. Мы очень много встречались с людьми, были в провинции, в частности, в Муроме… У меня сложилось такое ощущение, что для многих священников на приходах наступил новый этап, когда возникли новые вопросы, на которые они, возможно, находят ответы именно в «Дневниках».

Сначала все было так, что Церкви открывались, люди крестились, на все были деньги – все восстанавливалось и восстановилось. А теперь возник вопрос: «Что мы делаем с этим миром и что будет дальше?»

И эта книга, «Дневники», в каком-то смысле дает ответ. Показывает, как православный священник воспринимает этот светский секулярный грешный мир: как он в нем живет, что читает и чем интересуется. Находит, чем именно интересоваться, во всем отыскивает свою ценность. Мне кажется, что в Православной Церкви наступило такое время, когда эта книга стала необходима. Таково мое мнение.

Было бы интересно услышать еще и ваши мысли по этому поводу.

— Скажите, перед тем, как издавать «Дневники», были ли у вас сомнения относительно того, стоит ли их выпускать в свет? И если были, то что было решающим фактором, чтобы все-таки их издать?

— Были огромные сомнения.

Вообще, когда мой отец скончался в 1983 году и в его рабочем столе были найдены дневники, моя мать очень долго готовилась их прочитать. До этого она их не видела и не знала, что в них, поэтому ужасно боялась, что же там найдет. И конечно, когда она все это перечитала, то успокоилась — всё было хорошо.

Постепенно было принято решение выпустить краткое издание в Америке. Вопрос был не в цензуре, а просто в количестве необходимых средств. Издательство могло напечатать 400 страниц. Моя мать их подготовила, перевела. А потом уже Никита Струве стал настаивать на необходимости напечатать их в России. Мама боялась, что не поймут, окажется не тот контекст, пойдет негатив. Даже думала, что некоторые части необходимо вычеркнуть. Но в конце концов Никита убедил ее в том, что нужно печатать полную версию. И она согласилась на издание с большим трепетом.

Теперь уже ясно, что «Дневники» приняты. Вышел французский вариант полного издания, сейчас готовят иезуиты, из Болгарии я получил просьбу. Так что «Дневники» сейчас переводятся полным ходом.

«Отец не был аскетом, но в его жизни присутствовала строгая внутренняя дисциплина»

Священник Андрей Дудченко: У нас «Дневники» воспринимают по-разному – от крайности, как манифест какого-то движения в Православии, до полного отторжения, дескать, посмотрите, мы из этих «Дневников» видим, что священник не живет в аскетизме. Часто приходилось встречать в интернете такие отзывы и дискуссии. Лично меня в «Дневниках» поражает отношение к семье и его умение все относить к Царству Божьему, видеть слияние Царства через обыденные вещи. Что отцу Александру помогало иметь такую радостную веру, и как Вы можете прокомментировать отсутствие аскетизма в его жизни?

— Да, аскетизма как такового не было. Он все-таки был профессор, женат, имел детей, и его жизнь была полной, он не служил на приходе. Хотя семинария, в общем, оказалась приходом.

Но в его жизни существовала очень строгая дисциплина: всегда — и в церковном отношении, и с практикантами в семинарии он вел себя очень строго. Соблюдались все правила и уставы, на Литургию он приходил раньше всех.

Личная дисциплина тоже была очень строгая… Это был, скорее, его характер, ведь отец был военным. Нужно быть аккуратным, делать все вовремя. Если даже что-то болело, не было такого: «ой, не пойду, болит». Будучи уже больным на тяжелой стадии рака, он продолжал служить и работать.

В «Дневниках» он очень строго пишет о монашестве. Этого часто не понимают. Потому что проблема была не в монашестве, а в том явлении, которое мы видели в Америке. Когда три человека собрались, купили домик и говорят, что «у нас монастырь», ходят и всем показывают это. Это была некая показуха… По этому вопросу даже проходили острые дискуссии, что он, дескать, в монашестве ничего не понимал. Именно в этих моментах с «Дневниками» нужно быть очень осторожным. Потому что в них отец выбирает какую-то одну сторону и пишет о ней.

— А вы не могли бы написать комментарии к дневникам, возможно, они стали бы ответом на постоянно встречающиеся вопросы?

— Знаете, я наоборот боролся с тем, чтобы не было предисловия. Написал очень короткий комментарий, где изложил исключительно факты. В американском издании в конце книги было послесловие. Я решил, что пусть люди сами читают и по-своему понимают, а потом уже смогут и расспросить об интересующих моментах.

Если говорить много до прочтения, теряется личный момент понимания.

— Каким было ваше впечатление, когда вы познакомились с дневниками? Отец открылся для вас с какой-то новой стороны?

— Могу сказать, что это каждый раз что-то новое. Для меня в «Дневниках» очень много личных воспоминаний. Я всегда знал, что он интересовался французской литературой и журналами, потому что они у нас стояли в огромном количестве, он очень много читал по-французски. Так что, может быть, таких больших удивлений и не было. Но каждый раз, когда я что-то прочитываю, опять встречаюсь, опять вспоминаю, как-то всегда становится легче.

— Знали ли вы, что отец Александр ведет дневник при его жизни?

— Нет. Его секретарь, возможно, знала, но она ничего не сказала бы. Думаю, что он готовился написать в этом же стиле автобиографию. Может быть, не все, но многие его мысли там развиваются, по несколько раз повторяются в разных ситуациях. В дневнике он мог продумать свои личные отношения…

Меня волнует, что в книге много негатива: «Ой, как я устал, как мне все это надоело…» Но в общем, это было единственное место, где он мог все высказать. Это тоже часть жизни каждого человека.

«Для прихожан отца Александра и уборка в храме была большим праздником»

— Несмотря на усталость, он очень тепло вспоминает о семье, особенно их с женой юбилей. Эта теплота ни с чем несравнима. Мы недавно говорили о том, что если монахам есть откуда черпать своеобразные инструкции о том, как жить — из установлений святых отцов, то мирянам в этом плане тяжелее. Практически нет книг, где было бы изложено, как преодолевать трудности в семейной жизни.

Было ли у отца Александра достаточно времени уделять семье, детям?

— Да. Помню, папа писал книги… На лето мы уезжали в Канаду (провинция на берегу острова Лабель — ред.). Ему давали ключ от местной маленькой одноклассной школы, которая летом была закрыта на каникулы. Там он писал. Вставал очень рано и с 6 утра до 12 часов дня работал. Остальное время приходилось на семью. В эти месяцы мы жили полноценной семейной жизнью, у нас были торжественные прогулки, мы вместе обедали…

Там стоит часовня во имя преподобного Сергия Радонежского, в которой до сих пор служат его внуки: отец Фома, отец Алексий Виноградов. Все лето там идут богослужения. Можно сказать, что все наследие отца там хранится.

Зимой он очень много путешествовал по стране. Объездил всю Америку, Канаду, Мексику, часто бывал в Европе. Нередко в воскресные дни он не служил в семинарии, потому что его куда-то приглашали. Это, конечно, было утомительно.

Вспоминаю, когда я получил свои водительские права, меня часто посылали встретить отца, потому что каждый день он куда-то уезжал, улетал. Так что зимой он мало времени проводил дома.

Помню, например, что для него невозможно было пропустить вечерние новости: ему было очень важно узнать, что происходит в мире.

— Каким было отношение отца Александра к детям? Многие, например, спрашивают у священников о христианском воспитании детей, и по этой теме пока мало что издано. Как отец Александр занимался христианским воспитанием, как это было в вашей семье?

— Знаете, я об этом много думал, меня уже спрашивали…

Он не был с нами строгим. Помню, у нас в Канаде было так. Когда наступало время богослужения, все знали, что надо прийти заранее, подготовить всё к службе.

Были сильны традиции прихода. В Великую Субботу, например, после службы вся молодежь оставалась, чтобы убрать в церкви, переоблачить во все белое. Эта уборка была настоящим праздником, так что многие оставались там по несколько часов.

Каждый год у нас совершалась традиция благословения озера. Помню, идем мы крестным ходом к озеру, все наши соседи с удивлением смотрят…

Все было по личному примеру отца. Каждому находилось дело: кто-то пел в хоре, кто-то ездил цветы собирать, кто-то иконы украшал. Все как-то плавно входило в жизнь. Но такой вот строгости, как «не смей», «не опаздывай», такого не было. Каждому просто стыдно было опоздать…

«Правильный творог для творожной пасхи был в Нью-Йорке только на 138-й улице…»

— Как отец Александр повлиял на ваших сестер?

— Мои сестры – матушки. Муж старшей сестры, отец Иоанн, вскоре тоже скончался. Потом отец Фома – муж моей второй сестры, стал на место декана Свято-Владимирской академии.

— Они классические матушки, ведущие только семейную жизнь, или еще заняты на приходах?

— Старшая сестра работала бухгалтером в Свято-Владимирской академии. Младшая преподавала в школе. Зарплаты городских священников небольшие, поэтому они работали. В то же время она всегда принимала огромное участие в жизни прихода.

— То есть, та же активность, которая была у отца Александра, есть и у ваших сестер?

— Да. У Ани, старшей сестры, пятеро детей. Один сын тоже священник, и одна дочь тоже матушка. Они все очень церковные люди.

— Скажите, отец Александр советовал детям читать какие-то книги, руководил вашим домашним образованием?

— Да. Мы очень часто обсуждали литературу, он много советовал. Но я сделал ошибку, когда в Колумбийском университете записался на его курс. Он замечательно читал лекции о литературе, было очень интересно, и я считался нормальным студентом. Но потом нужно было написать работу. И вдруг я понял, что не могу опозориться и сдать ему такую слабую работу, за которую ему придется поставить низкую отметку… За все время моего обучения не помню, когда еще я так усердно работал, чтобы преподаватель мог поставить мне высший бал.

— Были ли у Вас семейные традиции?

— Думаю, что многие наши традиции были русско-эмигрантскими. Мы делали то, что делали все. Лепили жаворонков... Рождество у нас было по вашему календарю, отдельное от американцев. Сейчас это время вспоминается как такое, когда мы жили по-русски. Постепенно это все переходило на более американский стиль и традиции.

Но на Пасху меня всегда забирали уже в среду, чтобы в Великий Четверг я был дома. И студенты всегда удивлялись, что за мной приезжали и забирали посреди недели… Думаю, что то, что мы тогда делали тогда, вам очень знакомо, потому что мы жили по старым семейным русским традициям. Искали продукты для приготовления пасхи. Правильный творог был только на 138-й улице в Нью-Йорке, и все ездили только туда. И говорили мы дома по-русски.

— Какие отношения у отца Александра были с внуками?

— Очень близкие. Он застал первых двух внуков. Помнится, как он их учил собирать грибы. В Канаде их никто не собирает, поэтому белые грибы, лисички — повсюду. Потом у нас была собака, учил говорить попугайчика. Так что с внуками у него были очень теплые отношения.

Уроки Закона Божьего он давал нам в старом амбаре, где мы садились на сено и слушали его. Позже все больше и больше людей к нам присоединялось. Собиралось до 60 человек. Детей было достаточно, чтобы устраивать целый урок.

— Фактически это получилась воскресная школа?

— Да. А мама нас собирала после обеда и читала нам целый час по-русски, чтобы мы тоже изучали литературу.

— Курс литературы, который ваш отец читал в Колумбийском университете, издан?

— Боюсь, что нет. Потому что толком никто тогда не записывал. А он в свою очередь лекцию не писал, лишь делал небольшие записочки, чтобы просто организовать свои мысли.

 «Тридцать три года отец вел передачи на радио. Это был его разговор с Россией»

— Вы отметили, что отец Александр был очень дисциплинированным. Как складывался будничный день в вашей семье?

— Сказать честно, с 12 лет меня послали в интернат, где я учился и жил. Приезжал, конечно, на праздники и летние каникулы. Тогда многие семьи так поступали: интернат считался очень хорошей школой. В то время мы еще жили в самом городе, где друзья, знакомые посылали своих детей в т.н. boring school. Это была очень хорошая американская церковная школа, недалеко от Нью-Йорка. Отец часто навещал меня, и вообще любил туда приезжать.

Поэтому дома я, собственно говоря, и не был. Но когда приезжал, помню, отец уходил в семинарию очень рано, там служили утреннюю службу. Он всегда шел в рясе пешком. Наш дом был не очень близко от семинарии, минут 20 ходьбы. Он шел, здоровался со всеми, его узнавали. В семинарии проходил его день: он служил, затем преподавал. Возвращался на обед домой, чтобы немного отдохнуть.

Кроме семинарии он также читал курсы в Колумбийском университете: христианские темы в русской литературе. Он вообще много читал и перечитывал русскую поэзию, французскую литературу. На Страстную неделю читал Чехова… Студентам он задавал книги тех писателей, которые писали на христианские темы и нравились ему. Этот курс был очень популярным. Я до сих пор встречаю людей, которые его посещали.

…Нас недавно приглашали в Бишкек на заседание американских университетов за рубежом. Женщина, которая пригласила нас и была организатором встречи, оказывается, посещала курс отца Александра и хорошо помнила его лекции...

По вторникам у него не было лекций в семинарии: он ездил записывать свою радиопередачу. Будучи еще мальчишкой, я иногда ездил с ним. Для него это был особенный день, потому что он очень любил Нью-Йорк, а студия находилась в центре города. На студии он встречался с русской эмиграцией, там всегда было много дыма, пепельницы переполнены, повсюду книги, книги… Именно там собиралась русская интеллигенция. Всегда происходили встречи с какими-то русскими поэтами – Роман Гуль, который издавал много журналов, Варшавский и многие другие. Затем мы шли в книжную лавку, набирали неподъемную сумку с русскими книгами и возвращались обратно. Так продолжалось 33 года. Но когда подходило лето, он делал по 2 записи, чтобы летом не нужно было записывать передачи. А так, круглый год каждый вторник — это был «комитет», который позже стал называться «Радио Свобода».

Ужинал он дома. Это было время, когда он удивительно быстро читал огромное количество книг. Я иногда сидел и следил за его глазами. Он останавливался 4 раза на странице и все помнил. Память была удивительная! Помню, когда Иосиф Бродский приехал в Америку, на одном вечере он читал свои стихи. Вернувшись домой, мой отец наполовину воспроизвел наизусть то, что в тот вечер услышал впервые.

— При этом обратной связи с радиослушателями фактически не было. Из Советского Союза, где, собственно, и была основная аудитория, никаких писем прийти не могло…

— Да, никакой обратной связи не было. И много лет он делал свои передачи, не зная, кто его слушатели и какова их реакция.

Потом понемногу мы стали узнавать. Было большим событием, когда Александр Солженицын написал письмо о том, что каждую неделю он слушает проповеди отца Александра. И тогда на Западе узнали, что его в Союзе слышали и слушают.

Отец всегда считал связь с Россией важной частью своей жизни. Хотя были и такие, кто говорил: «ушел в американскую церковь, покинул русский народ», но это было абсолютно не так. Связь поддерживалась не только через радио «Свобода», но и посредством встреч, когда из Союза стали выезжать А. Солженицын и сотни других русских. Отец с ними встречался, с владыкой Владимиром в Женеве была встреча. Вот этот контакт с Россией все-таки тоже был большой частью его жизни.

Но сам отец никогда не был в России. Когда я в 1980 году, пожив здесь, вернулся, он расспрашивал меня беспощадно. Он всегда хотел приехать. Но в 1982 году заболел, поэтому не успел.

Когда мы приехали в Россию в 1980 году, все ахали, «ах, Шмеманы!» Вот тогда и установилась обратная связь. Очень стали удивляться популярности передач, когда узнали, сколько людей их слушает.

Перед нашим приездом в Москве распускались слухи, что будет ходить корреспондент и говорить, что он сын отца Александра. Мол, у отца Александра только дочери, а этот Шмеман из Израиля. Это писал один из авторов в «Литературной газете». Чтобы доказать, что я не сын отца Александра велась целая кампания…

— А к своим лекциям на радио «Свобода» он как-то готовился?

—Да. В понедельник вечером все должно было быть напечатано, а он не умел печатать. В понедельник до поздней ночи он сидел и писал. Это было целым мучением))) Где-то около полуночи они садились с мамой в машину, доезжали до квартиры машинистки, он взбегал наверх и передавал ей бумаги. Утром забегал и брал уже печатный текст, отправлялся с ним на вокзал, садился на электричку и ехал, чтобы записывать передачу. Он так точно все делал по хронометражу, что даже никогда не смотрел на часы, и останавливался всегда вовремя.

Так что нам повезло: все беседы записаны, они были собраны и уже изданы.

— Он когда-нибудь обсуждал с вами темы своих выступлений или лекций?

— Нет, со мной нет. А вот с отцом Фомой да. Тогда у него был приход далеко от Нью-Йорка, но он читал лекции в семинарии, приезжал в понедельник и ночевал у моих родителей. И когда я писал предисловие к книге, он мне все это описывал. По его словам, отец в этих радиопередачах вел беседу с Россией. Думаю, что сила этих передач была в том, что это не был иностранец, который читает России лекции. Это был русский человек, который всегда старался ответить на вопросы, которые он как бы чувствовал идущими оттуда.

Так что по понедельникам вечером уже за ужином он начинал думать: что Россия от него сейчас хочет услышать, на какие вопросы необходимо дать ответы, что он может ей передать. Эти программы в действительности так и назывались «Беседы с Россией». Когда я писал предисловие, то говорил со многими старыми сотрудниками станции, они так и помнят.

«Я люблю то, что я делаю»

— Когда вы поняли, что будете идти на журналистское поприще, не было ли со стороны семьи вопросов, не принять ли вам сан и продолжить именно служение отца?

— Знаете, возможно, он об этом подумывал, но со мной такого разговора никогда не было. Я как-то очень рано решил, что пойду другим путем. Может, это было реакцией на то, что я вырос в семинарии, где все вокруг принимали сан. Но когда отец такой великий, сын ищет свой путь. Я очень рад быть сыном отца Александра, но путь нужно выбрать свой, немного другой.

С каждым разом я все больше и больше намекал ему, что иду в эту сторону, и он меня благословил. Так же и когда я попал в американскую армию — тогда это было обязательным. Меня послали во Вьетнам. Помню, в ночь, когда я уезжал, отец мне сказал: «Считай себя счастливым, потому что завтра утром все проснутся и будут делать то же самое, а ты будешь делать нечто совсем другое».

— Как он относился к тому, что вы были во Вьетнаме?

— Как и многие эмигранты, он был огромным поклонником Америки, любил ее. Родился он в Эстонии, жил во Франции, где не имел гражданства. Америка его приняла и дала возможность реализоваться. Я попал в Гарвардский университет, церковь разширялась. Он и мне передал ощущение, что Америка столько для нас сделала, что и мы должны что-то сделать для нее. Та же армия стала для меня как долг чести, который мы отдаем этой стране. Да и потом, наши православные в Америке — это уже четвертое поколение. Это уже были люди рабочего класса, которые трудились на фабриках, в шахтах. Он их очень любил, а они его. Любил посидеть с ними, поговорить. Это была эмигрантская Америка, которая и построила, собственно, саму Америку. Встречались, своими руками строили многие церкви, среди них — очень красивые.

Вот для них было очень важно, что сын отца Александра в армии делает то же самое, что и их сыновья. Помню, когда еще была подготовка, так называемая «учебка», и я приезжал в какой-нибудь приход в глубинке, ко мне подходили, жали руку, а я потом находил в руке 20 долларов. Для них это была возможность поддержать меня.

— Как отразилось на вашем творческом пути влияние наследия вашего отца?

— Мой отец всегда говорил, что если бы он не был священником, то стал бы журналистом. У нас дома всегда было огромное количество газет и журналов на всех языках: французском, русском, английском. Читал он очень быстро. В свое время и я как-то этим заинтересовался, стал следить за новостями и событиями, происходящими в мире, даже когда переезжал на новое место.

Помню, когда группа мексиканских католиков перешла в православие, он поехал туда, а вернувшись, тут же прочитал множество книг по истории Мексики. Потому что он должен был понять, кто это получилось, откуда они и почему так вышло. И так было всегда, когда он ездил по стране.

Помню, я был еще мальчишкой, когда проходили ключевые выборы в Квебеке (Канада). Мы сидели с ним всю ночь и слушали по радио, кто победил…

 Я всегда чувствовал его полную поддержку: и тогда, когда поступил учиться, и когда пришел в «New York Times». Он тут же взял и купил мне костюм: «Вот теперь я могу подарить тебе костюм, потому что ты выходишь в люди»… Его поддержка была всецелой, и мой интерес к миру – тоже от него.

В особенности он любил французскую журналистику. Отец с этим вырос, в чем я с ним был не всегда согласен. Это особый стиль, очень субъективный, каждый корреспондент вкладывает в каждую статью очень много самого себя. Я, например, не люблю этот стиль, а он в нем вырос. Так что дух журнализма у нас присутствовал всегда.

— Какую журналистику любите вы?

— Я люблю то, что я делаю. Всю жизнь я был корреспондентом, мы с женой ездили по миру, начиная с Южной Африки. В России провели пять лет, затем в Германии, когда рухнула Берлинская стена. Потом вернулись в новую Россию на пять лет, потом поехали в Израиль на несколько лет, там работали. Затем вернулись в Нью-Йорк, думали, вот, наконец-то можем отдохнуть. Но наша газета «New York Times» купила «Международную газету», и меня отправили в Париж. Здесь я выполняю работу более редакторскую, занимаюсь отделом мнений, это немного иная сфера деятельности.

В общем, всю жизнь я был корреспондентом. Десять лет в сумме прожил в Москве. Ездил по всему Союзу, часто приезжал в Киев.

Что мне больше всего нравится? — Поехать в Иркутск и найти там то, что сможет заинтересовать американского читателя, то, что объясняет, чем живет и дышит народ. Вот это и есть дело корреспондента. А не только передать какую-то там фактическую информацию.

Меня удивило желание американцев узнать, кто живет в России — этой огромной стране, которая тогда казалась врагом. Я описывал, как здесь живут люди. Они когда узнавали, что я американец, проявляли ко мне такую любовь, что меня это даже несколько удивляло.

А потом, ведь главное — объяснить. Помню, написал статью «Что значит стоять в очереди». Американцам это незнакомо… Еще сел на поезд в Калугу, на котором туда едут покупать продукты, а затем возвращаются с полными мешками — все спят, уставшие после насыщенного дня.

— Американцы долгое время в кинематографе и массовых СМИ показывали Россию как страну, где вечно лежит снег, люди в шапках-ушанках, а по улицам чуть ли не медведи ходят. Какой хотели ее показать вы?

— Знаете, когда-то у меня была возможность, и я преподавал. И вот в классах я всегда говорил студентам: вы будете путешествовать, поедете в новое место, но не нужно очень к поездке готовиться. Потому что если заранее будете знать, с кем будете делать интервью, и о чем собираетесь написать, то в таком случае вообще не нужно ехать… Нужно немного — слушать.

Поэтому я очень часто ездил по стране абсолютно без планов. Я думал: «Приеду и узнаю, что происходит». И сейчас, в Киеве, стараюсь понять, что происходит и что будет интересно американскому читателю. Но пока что программа очень насыщенная и «постоять в очереди» не было возможности.

— Вы проработали корреспондентом в России 10 лет. Что вам больше всего запомнилось?

— Знаете, тогда, в 1990-х, все только начиналось. Церковь освобождалась, все казалось новым. Мы тогда были в Москве, принимали участие в основании миссионерского прихода (храм святой Екатерины). И нашего настоятеля Патриарх очень часто вызывал для совета: что делать с деньгами, что делать с издательством, как переходить на новый порядок… Мы старались помогать, обсуждали эти вопросы. Как оказалось, наши общие дела были очень близки к Его Святейшеству, к владыке Владимиру (Блаженнейший Митрополит Владимир — ред.), который тогда тоже был в Москве. Это были те волнительные и интересные времена, когда все для всех было новым и неизвестным: как служить, как организовать, как и что делать?

«Если писать о православии, то так, чтобы материалы вызывали у аудитории живой отклик»

— Как журналист, много путешествующий и много пишущий, каким вы видите Православие в России и Украине теперь, после стольких лет возрождения?

— К сожалению, об украинских реалиях пока сказать ничего не могу. Мы здесь всего час, и говорю в основном я, а мне надо и вас о многом расспросить.

Наверное, здесь тоже проходят похожие этапы, которые мы знаем по России. Мне кажется, Церковь вошла в новый этап своего развития. Момент, когда восстанавливались храмы, люди массово крестились, когда всем всё казалось новым, прошел. Сейчас начался новый период, в котором нужно понять: в чем здесь суть, чем привлекать людей. Несмотря на то, что все крестились, многие на третий день уже в Церковь не вернулись.

— Чем православная журналистика может помочь вернуть в храмы людей после крещения?

— Я не знаю, чем именно. Но помню, на центральном российском телеканале была передача, когда нынешний Патриарх, а тогда митрополит Кирилл в студии перед камерой отвечал на вопросы зрителей. Ему звонили, писали письма, а он на них отвечал. У него это очень хорошо выходило, многие сидели и слушали. Мне кажется, вот такие программы помогают.

Еще пример — один молодой священник в Москве ведет передачи на радио. Говорит именно о Москве, ее истории, а затем переходит к церковной тематике. Интересно, что он говорит на такие темы, которые интересны всем, и при этом слышно, что это говорит именно священник.

Вот мне приходит журнал «Фома». Не знаю, читается ли он в России, но мы его с удовольствием просматриваем. И скажу, что материалы довольно хорошо подготовлены.

Поэтому, думаю, что одного подхода нет. Но вот такие программы, журналы очень хорошо помогают.

— Это удачный пример проповеди о Церкви в СМИ тех, кто уже в сане. А как могут помочь со своей стороны журналисты?

— Трудно сказать. Вот в моем опыте я стараюсь иногда писать именно на церковные темы, но это, конечно, не может быть проповедью.

Помню, в Москве я как-то писал одну статью. Был такой священник отец Сергий Вишневский, рукоположился еще при советской власти. И когда пришла свобода, он решил вернуться в село, где родился и вырос, и восстановить там церковь. Села уже не осталось, но церковь еще стояла. И вот он начал там служить. Понемногу стали собираться люди, все больше и больше, и наконец, церковь была полна прихожан.

Однажды к нему приехала мафия, чтобы забрать иконы. Его держали под прицелом, он хотел дать отпор нападавшим и брызнул на них из газового баллончика, но нечаянно пустил на себя, упал в обморок и тем самым спасся. Когда он очнулся, то был связан. Ему было пригрозили, что если он не скажет, где старинные иконы, то его убьют. «Пожалуйста, убивайте, я готов», - ответил он. Тогда они взяли одну старушку – Марфу Филипповну, и сказали, что убьют ее, если он не скажет, где спрятаны иконы. На что он стал говорить: «Марфа Филипповна, я прощаю вам ваши грехи, готовьтесь». Тут эти бандиты растерялись совсем. Тогда они забрали все иконы, которые нашли, и уехали. Правда, их быстро догнали, потому что по неразумности они стали сбывать иконы в городке неподалеку от церкви.

Я написал об этом в «Нью Йорк Таймс». Реакция была удивительная: мы получали сотни долларов в конвертах. В 1990 году мы вернулись к нему и отдали эти средства — 1000 долларов, на то время это были деньги…

Думаю, что в журналистике можно находить такие вот примеры. Можно подавать историю, на которую будет живой отклик.

В прошлом году мы ездили с женой по всей России, я готовил статью для «National Geographic» о Русской Православной Церкви. Думал, как это лучше сделать, и решил написать очень лично. Святая Иулиания Лазаревская — наша семнадцатиюродная прабабушка. Мы поехали на празднование обретения ее мощей, и в этом контексте я подал, что происходило в Церкви в советское время, что происходит сейчас. Как личный рассказ.

И потом, нужно работать в этой среде, с другими журналистами и не скрывать, что вы ходите в Церковь, что для вас это нормально. Скажите, например, что в пятницу я не смогу быть на работе, это Великая Пятница. Не скрывать, а то иногда нам кажется, что о своей вере стыдно сказать…

Вот приблизительно так.

Спасибо большое за беседу!

Анна Власенко