Таинство страдания

«Бог был на соседнем со мной кресте, и это был тот самый крест Голгофы, и между мной и Богом – страдающим Христом – было расстояние в один вдох или один крик, и потому-то даже в тишине и морозном холоде Его молчания, в обжигающей пустоте квартиры без мамы, в отсутствии всяких знаков и признаков я услышала Его Присутствие и Его Ответ». Инокиня Евгения (Сеньчукова) – о том, как найти жизнь во мраке горя и вновь обрести Бога, если вдруг кажется, что Он потерян вместе со смертью родного человека.

«Половина меня сегодня умерла»

Одним страшным вечером позвонил папа из больницы, где только что успешно прошла операция у моей мамы (ампутация ноги), и сказал, что она уже приходила в сознание, когда случилось непредвиденное осложнение – тромбоэмболия легочной артерии. Это очень страшно, и он мчится за каким-то необходимым лекарством. Через десять минут, за которые я успела пожертвовать всем на свете, только чтобы они не кончались и мама была жива, он перезвонил и сказал, что лекарство не понадобилось. Всё.

Инокиня Евгения (Сеньчукова)

Мне было семнадцать лет, я заканчивала школу, только что вернулась с курсов в Литературном институте, а мама лежала в больнице уже больше месяца. Я к ней неделю уже не ходила, потому что, сами понимаете, юность: дела, английский язык с мальчиком – мы Эдгара По в оригинале читали.

И тогда я заорала не своим голосом, и первая мысль была почему-то: «А как же мой выпускной?», – мы ведь с мамой туфли уже купили вместе и платье придумали. У меня подкосились ноги, зарыдала пятилетняя сестра, окаменела, а потом забилась в истерике бабушка, и пространство вокруг спрессовалось, сжалось, как на последних страницах романа Бориса Виана «Пена дней» [1].

(Перестать орать. Подняться с пола. Осторожно, держись за стену. Бабушке валокордину. Сестру обнять. Телефон в руки. Поставь чайник, достань радедорм, не заснешь без него.)

Потом папа приехал, сел на порог: «Половина меня сегодня умерла».

Я металась, захлебывалась, звонила родственникам, пыталась как-то рационализировать: «Она так боялась быть инвалидом, Бог к ней так милостив!» – был такой праведник, Иов, так у него друзья тоже пытались как-то рационализировать: «Ты, Иов, верно, сам где-то напортачил. Ну или не напортачил, но Богу-то виднее. Ты, Иов, помолись, и жизнь наладится». Вот я сама своему внутреннему Иову пыталась быть другом. Богу виднее, слышишь, друг мой, Иов? Он всемилостив, Иов, не забывай, Он маму твою пощадил, ты же знаешь, какой она активной была, несмотря на подорванное здоровье – как же она без ноги-то жила бы?

Ну ок, Господи, – отвечал из глубины моей оборвавшейся души Иов, и если бы он отвечал вслух – лопнули бы барабанные перепонки у меня, у всего мира, а может, и у Самого Бога – к ней Ты милостив, а я-то, я? А сестра моя, в пять лет потерявшая мать? А бабушка, потерявшая любимую дочь? Что, Господи, Ты Себе позволяешь, да как Ты смеешь вообще? Я же Тебя просила, по-человечески просила, Ты что, языка не понимаешь? Зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне.

«Почему Ты молчал, Господи?»

И потом этот мутный ужас, эта паутина «мама умерла», этот полный хаос, и горе такое огромное, такое бескрайнее, ты от него под одеяло, а оно там тебя и караулит, большое горе, его на двуспальную кровать хватит – первая брачная ночь с горем.

Нет, я не буду лгать, что я задохнулась, замолчала, ослепла или ушла в себя от горя. У меня продолжалась жизнь, через месяц меня друзья повели на концерт рок-группы «Ария», а еще через пару месяцев я поступила в институт, и вовсе не Литературный, и поехала на Волгу, и никуда я от горя не уходила. Я всё время была с горем, в горе и радости, как бы странно это ни звучало, и сама смерть не смогла бы разлучить нас.

Всё это время рядом со мной (вернее, с нами – мы ведь с горем были неразлучны) жила свидетельница нашего союза – горечь. Обида. Злость. «Почему Ты молчал, Господи? – пыталась я понять. – Почему я просила, а Ты сделал всё наоборот? Как Ты мог? Ты же обещал исполнять просимое! Тебя же Самого предавали! Нет ничего ужаснее предательства, Ты это лучше меня знаешь».

Он продолжал молчать, и от этого молчания становилось совсем не по себе, и молитва превращалась в ритуал – непонятно зачем прилежно исполняемый.

Помню, я, читая Псалтирь по усопшим, разрыдалась и отшвырнула книжку с криком: «Не могу и не хочу больше это читать!» Со стороны, вероятно, это выглядело беснованием. Может, это оно и было? Если беснование есть крайняя степень осознанной оторванности человека от Бога, оторванности такой, что даже кожаные ризы, эти пост-Эдемовские латы, уже не защищают от врага – то, да, оно.

Он всё молчал (даже на это оскорбление смолчал!), как будто Его и вовсе не было. Из глубины горя я стала конструировать мир, в котором нет Бога. Кажется, если бы я тогда меньше общалась с людьми, я бы просто сошла с ума. Мой Бог был котом Шредингера, Его нельзя было считать существующим или не существующим, но самое главное – ни существуя, ни не существуя, Он не мог ни утешить, ни утишить мое горе.

Впрочем, этот неопределенный Бог был удивительно хорош и невинен. Если Его нет, рассуждала я, то Он не забирал у меня маму, и нельзя злиться на Того, Кого нет. Парадоксальным образом этот экспериментальный атеизм нисколько не отрицал не только посещения храма, но и самого бытия Бога. Он был и Его не было, Он с вершины Своего присутствия отобрал у меня близкого и родного человека, но из бездны Своего отсутствия Он не отбирал никого.

Он был одной бесконечной свободой, свободой быть или не быть – куда там Гамлету, и через эту свободу утверждал Свое существование, вновь и вновь требовавшее ответа: «Почему же Ты молчал, когда был мне так нужен? Что я Тебе сделала, за что Ты со мной так?» Молчание Его свидетельствовало снова и снова о небытии, сгущалось и сгущалось, и, оборачиваясь назад, я не понимаю, как физически удавалось двигаться, не спотыкаясь на каждом шагу, в темноте этого молчания.

Бог был на соседнем кресте

Именно тогда – впрочем, чувство времени в вакууме горя притупляется или время идет совсем иначе, так что в хронологию я даже вдаваться не буду – этот бес-проглядный мрак стал мраком Божественным [2]. И в этом мраке спрессованное пространство вокруг меня перестало быть пустым, да и не было оно пустым никогда, просто его наполненность обретала смысл только в том, что он оказался Божественным, а не обезбоженным.

В этом мраке моего горя бурлила жизнь: мое пульсирующее, кричащее, всё еще требующее ответа «Я» и пытавшиеся утешать и просто рядом пребывающие люди, порой совсем неожиданные. Сперва мне казалось, что среди них не было ни одного друга Иова, ни одной нотации про этого милостивого, справедливого и еще не знаю какого Бога. Но нет, были и нотации, были и высокодуховные советы, но ведь Бог-то Иову начал отвечать как раз после монологов заботливых и, чего уж греха таить, бестолковых друзей.

И, короче говоря, по-моему, в этом и был Его ответ. Он вообще странно так отвечает, то молниями, то хладным ветром – как повезет. Вот мы с Ним и договорились, хотя с самого начала это и был ад, самый настоящий ад – даже самой умирать не надо было.

Потом, когда боль улеглась, я смогла сформулировать в христианских понятиях, что происходило на ее пике. Бог – мера измерения боли [3], и боли было так неимоверно много, что жизнь вокруг нее сгустилась, что она сама стала жизнью, и она сама, боль эта, была Богом. Если хотите, Он вочеловечился в ней.

Бог был на соседнем со мной кресте, и это был тот самый крест Голгофы, и между мной и Богом – страдающим Христом – было расстояние в один вдох или один крик, и потому-то даже в тишине и морозном холоде Его молчания, в обжигающей пустоте квартиры без мамы, в отсутствии всяких знаков и признаков я услышала Его Присутствие и Его Ответ. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси. В Его молчании звучала Его свобода быть и не быть, и через нее утверждалась моя свобода Его признать или не признать, и в этом звучала Его жертвенная любовь – Он само бытие Свое готов был принести в жертву ради меня.

Но вся эта философия пришла позже, а тогда было пусто и даже без-Божно, но только в этом без-Божии (не в смысле противостояния Богу, а в том же смысле, в каком мы говорим о «бездождии» – засуха в сердце, жар, зной и пыль, без надежды и прохлады) Он и может открыться. Потому что ни один апостол не видел момента Воскресения, но Голгофа и Воскресение связаны, если хотите, онтологически.

Вот и всё. С тех пор я Богу доверяю, хотя Он очень непредсказуемый бывает.

*  *  *

 Ходил ли Иов в короткой юбке и как дружить с ним без риска для своей души

Иову, между прочим, очень повезло с друзьями. Целую неделю они молча плакали с пострадавшим товарищем, не говоря ни слова, и лишь после первых его слов ропота Елифаз Феманитянин, тактично уточнив: «Если мы попытаемся сказать к тебе слово, не тяжело ли тебе будет?» – начинает свою исполненную трезвомыслия речь – призыв обратиться к Богу, ибо Он причиняет раны и Сам же обвязывает их.

Надо сказать, ответ Иова другу совершенно нелогичен, и вообще-то праведник нарывается на скандал – причем не только с друзьями, но и с Самим Всевышним. «Вы придумываете речи для обличения?» – гневно переспрашивает он, тогда как никто еще и не начинал его обличать. «Опротивела мне жизнь! – кричит он, готовый бросить дар Божий в лицо Ему. – Доколе же Ты не отойдешь от меня?»

О покаянии со стороны Иова речь не идет – хотя весьма разумно было бы искать причины своих горестей в самом себе. Принципиально он допускает свою небезгрешность, но интересует его только одно: неужели такое наказание за некий его проступок адекватно?

«Если я согрешил, что я сделаю Тебе? Зачем бы не простить меня?»

Второй друг Иова, Вилдад Савхеянин, очень мудрый человек. Он предполагает что погибшие дети Иова согрешили чем-то непростительным, вот и прибрал их Господь, а ему самому надо просто воззвать к Нему – и да, все наладится.

Иов идет дальше в своем бунте. Он начинает обвинять Бога в несправедливости.

«Если я невинен, то Он признает меня виновным… Невинен я… Он губит и непорочного, и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмевается».

Хм, кажется, наш друг Иов, богобоязненный и праведный Иов – …богохульник?!

Из личного опыта. Один очень правильный человек, трактуя книгу Иова, назвал его вопль смиренным вопрошанием ко Господу. Это очень правильные и красивые слова, но они лживы. В словах Иова нет ни смирения, ни вопрошания. В них есть гнев, боль и обвинение.

«Объяви мне, за что Ты со мной борешься? – требует он. – Что Ты ищешь порока во мне, хотя знаешь, что я не беззаконник?»

Тут уж не выдерживает третий добропорядочный друг Софар Наамитянин: «Пустословие твое заставит ли молчать мужей, чтобы ты глумился, и некому было бы постыдить тебя?» – укоряет он явно зарвавшегося товарища. «Бог для тебя некоторые из беззаконий твоих предал забвению», – очень рассудительно замечает он, вновь и вновь призывая его к смиренному обращению ко Всевышнему.

Не правда ли, друзья Иова – очень заботливые и при этом совершенно не человекоугодливые люди? Ради душевного и духовного здравия друга они могут быть весьма жесткими, но они тактичны, заботливы и богобоязненны.

Иов же совершенно не нуждается в их теодицее. Бог поступает с ним не по справедливости и вообще не поступает по справедливости, и он это точно знает:

«Покойны шатры у грабителей и безопасны у раздражающих Бога».

В конце концов друзей Иов настоятельно просит замолчать, а Бога с гневом вызывает на суд: «Вот, я завел судебное дело: знаю, что буду прав… Зови, и я буду отвечать, или буду говорить я, а Ты отвечай мне». И в этом хамском по сути «наезде» твари на Творца больше веры, чем в благочестии правильно мыслящего религиозного человека.

Елифаз Феманитянин, конечно, в ужасе: «Нечестие твое настроило так уста твои, и ты избрал язык лукавых». Вилдад Савхеянин пытается перевести разговор на тему незавидной участи беззаконного. Иов же непреклонно идет на скандал с Богом. Потому что в конечном итоге скандалить можно только с Живым. «А я знаю, Искупитель мой жив!» – кричит он.

Друзья продолжают философскую дискуссию, вновь и вновь возвращаясь к тому, что Иов, верно, сам кого-то обижал, ходил в короткой юбке и провоцировал и вообще был недостаточно благочестив, ибо в конечном-то итоге человек – червь пред Богом и в чем-то да виноват. Иов на философию не настроен: он настаивает, что ни в чем не виноват, страдает непонятно почему и требует от Бога объяснений.

В диалог вступает четвертый друг, Елиуй, сын Варахиилов. Он самый младший и вроде бы самый мудрый, и стоит на очень взвешенной позиции: «воспылал гнев его на Иова за то, что он оправдывал себя больше, нежели Бога, а на трех друзей его воспылал гнев его за то, что они не нашли, что отвечать, а между тем обвиняли Иова». И говорит-то он примерно то же, что на следующих страницах скажет Иову Бог: не судись, Иов, со Всевышним, неведомы тебе пути Его, погляди, сколько чудес сотворил Он, обратись к Нему со смирением.

Да вот только Бог эту мудрую проповедь обрывает речью из бури, начинающуюся словами: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?»

Дальнейший ответ Всевышнего кажется жестокостью. Перечисляя сотворенное, описывая Свое величие, невинного страдальца Он заставляет умолкнуть: «будет ли состязающийся со Вседержителем еще учить? Обличающий Бога пусть отвечает Ему». Иов умолкает, а Бог продолжает обличать его, и это странное обличение. Фактически, Господь ему говорит:

«Я прав, потому что я – Творец, а ты – всего лишь тварь».

Настроение Иова резко меняется. То, чего он не хотел принимать от друзей, он принимает от Бога со смирением и благодарностью – потому что Он узрел Его: «Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя». Это очень важные слова. Через многие века и страницы Христос скажет: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Сердце Иова идеально чисто. Он не лжет и не лицемерит. Он весь перед Богом, и никого, кроме Бога, в своем диалоге с Ним, слышать не хочет. Теодицея Иова – в состоявшейся Встрече.

И вот тут мы сделаем передышку в нашем пересказе этой давно известной истории. Первое, чему она нас учит – страдание не зависит от праведности. Пострадать может самый невинный и богобоязненный человек.

Второе: никакое страдание Бог не посылает. Эксперименты над людьми ставит диавол. Бог – будем честны перед Ним и перед самими собой – их, действительно, попускает. Почему? А вот на этот вопрос Библия не отвечает. Богу не нужны были опыты по исследованию Иововой души – обладая абсолютным знанием, Он без дополнительных тестов прекрасно знает, что Иов от Него не откажется. Роптать будет, обвинять, организует если не флешмоб, то одиночный пикет «ЯНеБоюсьСказать» – но не скажет безумных слов: «Нет Бога».

Осторожно, понимая ограниченность человеческого языка, попробую предположить, что страдание принесло пользу самому Иову, потому что в итоге он встретил Бога лицом к лицу – но сразу оговорюсь, что мое предположение ничего не объясняет. Это богобоязненный и очень сильный Иов встретил Бога, а многие другие Его так и не встретили или вовсе разочаровались.

На самом деле, условием конечной и предельной человеческой свободы является вовсе не неизбежная необходимость встретить Бога, а равная возможность от Него отказаться и Его принять. Она проявляется в любой момент жизни, в том числе и в страдании. Никакой логики не ждите. Бог пришел к Иову в громе бури, а Илии – в прохладном ветре, а Моисею – в горящем кусте, а Соломону во сне, а со многими и многими пророками Он просто заговорил в голове. А еще больше людей слушают бурю и слышат только бурю, наслаждаются легким ветерком, ужасаются лесному пожару, просыпаются и думают: «Приснится же чушь такая!», внутренний голос считают своим собственным внутренним голосом. И они при этом могут быть вполне верующими людьми, просто личной Встречи у них пока (или не пока, а вообще) не произошло. И воинствующими атеистами, агностиками, язычниками, буддистами, сомневающимися, просто не думающими о всякой метафизике они тоже могут быть. Вероятность у Бога быть услышанным повышается, когда Он обращается к человеку на пике боли, но и тут последнее слово за человеком. Услышит или нет? Тайна сия велика.

Третий и главный урок книги Иова – иррациональность боли. Страдание – вообще штука глубоко феноменологическая. Нет никакой связи между образом жизни или личным благочестием человека и выпавшими на его долю испытаниями. Бесполезно объяснять страдающему, что он много курил и поэтому заболел раком, или не послушался мудрую маму и поэтому женился на сварливой и жадной жене / вышла замуж за злого и вечно пьяного мужа, или ходила в короткой юбке по темной улице и поэтому была изнасилована, или не посоветовался с духовником в выборе работы и поэтому был ограблен непорядочным хозяином, или не помолился перед выходом из дома поэтому в доме случился пожар, или собирала бездомных кошек, но не помогала больным детям, поэтому сама заболела гриппом, или были секулярными европейцами и поэтому их атаковали исламские террористы – или еще как-то спровоцировал гнев Божий. Потому что миллионы людей курят и не болеют раком, не слушаются родителей и отлично женятся и выходят замуж, ходят в короткой юбке по самым темным улицам и ни разу не бывают изнасилованными, не имеют духовника и являются успешными бизнесменами, не молятся никогда и дом у них – полная чаша, вообще никому не помогают и ничем не болеют, живут секулярной жизнью в Испании, где никаких терактов, слава Богу, пока не было. И в то же время, миллионы людей не курят, слушаются родителей, ходят в ватных штанах, внимают батюшке и круглосуточно молятся и отдают все сбережения на помощь бездомным, больным детям, вымирающим дальневосточным леопардам и просто нуждающимся друзьям – и страдают. И жертвой теракта в Ницце стал прихожанин православного храма.

На случай, если вам придется подружиться с Иовом, постарайтесь это запомнить. Вот человек, а вот его боль, а вот Бог, и когда Он включится в разговор и настроится ли на Его волну страдалец – это даже не вопрос, а кот Шредингера. Может, состоится Встреча, а может – тягчайшее разочарование, а может – вообще ничего не произойдет с душой человека, и от того, как он жил раньше, это совершенно не зависит. Тайна сия тоже велика.

Потому что – страшные слова! – Бог не обязан быть справедливым. А человек прежде несправедливого страдания этого не знает и не может знать. Ибо все знают, что Бог – всеблаг. Вот такая антиномия.

А что же с друзьями Иова? Может быть, Бог сказал им: «Молодцы, ребята, вы все про Меня правильно сказали, особенно ты, Елиуй, а теперь и Иов понял, что Я никому не отчитываюсь»? Или: «Вы, конечно, ошиблись в нюансах, ибо раб Мой Иов и вправду не виноват, но смирения у него маловато, тут вы правы»? Ничего подобного. Елиую Он не сказал ничего, кроме того, что слова его бессмысленны, а вот Елифазу и двум другим друзьям приказал не просто принести жертву, но и попросить Иова о молитве – иначе не простит.

Отчего Всевышний так суров? Да очень просто. Три друга попытались влезть не в свое дело. Никто не спрашивал их совета по взаимоотношениям с Богом, а если бы и спрашивал, они бы ничего ответить не могли, потому что вот этого, глубоко индивидуального, персонального Иовова опыта у них не было. (Елиуй нашел более верные слова, поэтому и не обязан был приносить жертву, но его речь была очередной теорией, а слова насыщаются смыслом только через опыт.) Даже если бы у друзей был похожий или, предположим, идентичный опыт, они сами не были Иовом, а потому не могли давать советов. В чужую шкуру влезть нельзя. Поэтому с точки зрения и Иова, и Бога все они с самыми лучшими побуждениями говорили высокопарные и, по большому счету, абсолютно бестактные глупости. Как друзья больного онкологическим заболеванием, скорбя, причитают: «Зачем же ты, голубчик, так много курил?», как битой жене заботливая мама с плачем говорит: «Я же предупреждала, что избранник твой – подонок!», как над жертвой изнасилования подружки с самым глубоким сочувствием рыдают: «Что ж ты, дурочка, одна да по такому району гуляла!», как трезвомыслящий гражданин России или Беларуси, не переполненной мигрантами, соболезнует французам, пострадавшим или напуганным терактами: «Зачем же ваше государство этих дикарей понапускало?!» – и в конечном итоге все они, если верят в Бога, завершают свою речь рефреном: «Обратись к Богу, и Он тебя утешит!»

Все проповеди и полезные советы могут быть уместны ДО страдания. Пострадавшему нужно совершенно другое. Хочешь помочь Иову – молча, глотая слезы, слушая его гневные крики, обработай его раны. Пострадавшему нужна сочувствующая тишина. С плачущим можно только плакать. Больному можно дать обезболивающее или найти хорошего врача, погорельцу – предоставить кров или помочь со строительством нового дома – и так далее, но, пожалуйста, не надо ничего говорить. Тут разговаривают двое: Иов и Бог, и третий – лишний.

Бог строго карает за попытки говорить от Его имени.

Жестоко? Зато уж точно справедливо.

[1] Один из художественных приемов в сюрреалистичном романе французского писателя Бориса Виана «Пена дней» (1947) – по мере ухудшения физического состояния главной героини, Хлои, умирающей от водяной лилии в легком, в квартире ее супруга сжимается пространство. После похорон Хлои стены квартиры схлопываются, роняя потолок.

[2] Термин апофатического богословия, указывающий на непознаваемость Бога, как нельзя лучше подходит для описания противоречивости всех тех переживаний.

[3] «God is a concept by which we measure our pain» (из песни Джона Леннона «Бог»). Песня вполне атеистическая – о разочаровании музыканта во всех религиях, кумирах и идеях, кроме себя самого и своей жены, в чем он видит единственную реальность. Каким образом в этом гимне агностицизма отягченный бесперспективными духовными исканиями в восточном мистицизме Леннон смог сформулировать причинно-следственную связь между нашим восприятием Личного Бога и страданием – загадка.

Источник