"Именем революции..."

Руслан Новакович описал трагические события, произошедшие в Мгарском Спасо-Преображенском монастыре на Полтавщине в 1919 году. В день престольного праздника игумен и братия обители были расстреляны отрядом большевиков.

В «тёплом» храме летом служили редко. Но требы совершались каждый день, а иногда и по нескольку раз в день. По любой нужде шли боголюбивые селяне к храму. Из самых Лубен добирались.

Тут принимали записки на поминание, «с частицей» и простые сорокоусты. Славился монастырь особым чтением — «неусыпающей Псалтирью». Именно в «тёплом» храме, подальше от входа — у самых окон — стоял аналой. Крепкий, дубовый. Сверху лежал старенький покровец из зелёного бархата. Кисточки по краям то там, то тут обтрепались. Какой-нибудь любопытный сорванец, протягивая записочку, нет-нет, да и засмотрится на кисточки. Да так, что мать не успеет свечи у икон поставить, а «отроча младо» уж ухватится за кисточку и крутит, крутит, пока не оторвёт.

Монахи, которые те записки читали, не обращали внимания на детские шалости. К тому же раскрытая старинная Псалтирь в медном с серебряным покрытием окладе простиралась вширь более чем на аршин и заслоняла от праведного наказания буйные детские головы.
Псалмы читались с утра до ночи и с ночи до восхода благословенного светила. Черноризцы сменяли друг друга, ни на миг не переставая возносить моления к небесному Владыке.

Так и этой ночью отец Модест стоял в тёмном храме, склонив голову над раскрытой книгой. Его чёрный клобук, казалось, вот-вот упадёт с головы на пожелтевшие страницы. Но в следующий миг монах выпрямлялся, поправлял клобук и широко осенял могучую грудь крестным знамением: «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих: убиенного митрополита Владимира, схиигумена Геронтия, архидиакона Симеона, игумена Арсения, монахини Леонтии...» — произносил он, перебирая кипу записок с именами усопших. Его голос становился сильнее, разносился на весь храм, но затем стихал от усталости, а то и вовсе пропадал. И в тот момент говорили не уста, а воспаряла от земли в потаённой молитве вся его страждущая душа.

Не шла из головы Акулина. Как же любил он её, угождал и одного только просил у неё: «Сходи, Килинка, в паломничество в Киев или в Полтаву. Может, Господь услышит твои молитвы и пошлёт нам деток?».

Пятнадцать лет они прожили вместе, и пять из них жена ходила с богомольцами. Но, видно, не только молитвы были в её сердце. Иногда вернётся из паломничества и всё молчит, думает о чём-то. А раз вместо воды святой и просфор ремень солдатский принесла. Подобрала, мол, по дороге. Пробовал Модест на себя примерить — не сходится. Как-то пошла Акулина в Лубны, да так и не вернулась. Вместе с ней и ремень тот пропал.

«Как же за тебя молиться, горемычная, за здравие или за упокой?» — пристально всматриваясь в лицо Спасителя, спрашивал Модест. И земля уходила у него из-под ног, а лики на иконах плыли перед глазами. Казалось, что и Сам Христос поворачивал Свою честную главу в терновом венце и с состраданием смотрел на него. «Жива, жива... — шептал Модест. — Господи, вразуми её, благослови на добрые дела и верни к старой матери. А я никогда не покину Твою обитель, только бы Килина была жива-здорова. Не ради себя прошу, Отче, но ради старой Домахи. Сжалься, Господи, над её немощью! Пропадёт казачка, истает от тоски...»

И посреди заупокойных молитв отец Модест падал на колени перед Спасителем и горячо молился о заблудшей Акулине, о болящей Доминике, своей бывшей тёще, и Анисии, которая сейчас ухаживает за ней. Чуть погодя вставал с колен, одевал клобук, продолжал читать псалмы. Ночь стояла за окном непроглядная, но время от времени луна выплывала из-за туч и заглядывала в старый храм. Толстая восковая свеча на аналое ярко горела, призывая к молитве.

Вдруг раздался выстрел, затем второй, уже ближе, а сразу за ними — требовательный стук в ворота. Монах мигом задул свечу, в храме стало совсем темно. Только лампадка теплилась возле Спаса, бросая на икону багровые тени. Окна выходили на монастырскую стену, и чтобы посмотреть, кто это пожаловал, отец Модест выбежал в притвор, а оттуда в сени. Сквозь оконное стекло в свете луны он разглядел солдат, заходивших во двор через распахнутые ворота. «Надо бежать к игумену», — пронеслась в голове мысль. Со всех ног бросился из храма к дому, где жил отец-настоятель.

Игумен Амвросий просыпался очень рано и потом долго молился в келье перед тем, как собрать братию на утреннее правило. Но сейчас он уже стоял на пороге с келейником.

— Брате, к нам пришёл целый полк солдат. Быстро беги на скит и скажи отцу Пахомию, чтобы запрягал повозку. Поможешь ему перевезти пасеку с поля подальше в лес, иначе эта орда всё переведёт. И паломникам своим накажи, чтоб убегали, а мы уж за них помолимся, если живы будем.

Благословил Модеста и пошёл вместе с келейником к воротам.

Модест перелез через стену и бросился в обход обители к скиту. Корни деревьев хватали его за ботинки, кусты царапали напряжённые икры, хлестали по крепким плечам. Иеродиакон Модест бежал, в одной руке зажав подол подрясника, а другой крепко держа чётки. Клобук он потерял, ещё когда перелазил через стену. Лишь краем глаза заметил, как тот подпрыгнул на камне и покатился вниз к реке.

Небо над ним хмурилось. Вдалеке мерцали звёзды, а между тучами проглядывала полная луна, освещая монастырский ставок. А вот и скит.

Проскочив в калитку, Модест вбежал в келью скитоначальника Пахомия:

— Молитвами святых отец...

— Что там? — встрепенулся на постели Пахомий, пытаясь подняться.

— Солдаты в монастыре, целый полк... — забормотал Модест. — Отец-настоятель приказал запрягать повозку и вывозить пасеку в лес. А ещё паломников наших отправить с Богом от беды подальше.

— Господи, помилуй! Да неужто целый полк? Беда, ох беда! Солдаты — это беда, — закашлял отец Пахомий и стал в темноте наощупь искать ногами ботинки. Найдя, зажёг свечу, пристально посмотрел на них и снова снял. Затем полез под шкаф и достал старые, но годные хромовые сапоги. Кое-как намотав портянки, влез в сапоги и поспешил из кельи к сараю. За ним вышел и Модест.

Скитоначальник вывел двух волов и начал запрягать их в повозку, стоявшую под старой раскидистой липой посреди двора. Пока он возился с волами, Модест разбудил Филиппа с друзьями, которые накануне вечером пожаловали к нему с поклоном от тёщи и от Аниськи.

— Бегите, хлопцы, бо солдатня долго не разглагольствует. Если не примкнёте к их ватаге, у них разговор простой: «Именем революции» и... аминь.

— Господи помилуй и сохрани! И в наши края та революция пришла, — взволнованно крестился Филипп. — Хлопцы, айда на повозку и уходим отсюда.

Мужчины повыбегали во двор, стали запрягать волов. Погрузили бочки с монастырским мёдом, присыпали их соломой. В сарае бросили крынки, кувшины и маленькие горшки. Два довольно больших горшочка Модест всё-таки взял и подал паломникам:

— Возьмите в дорогу, чтоб слаще брелось по свету. А этот, поменьше, тётке Аниське завезите... И помолитесь за нашу братию... Дай Бог, ещё увидимся. А теперь езжайте за нами! Господи, благослови!

Модест закрыл ворота и, подбежав, запрыгнул на телегу к отцу Пахомию. Тот направил волов в степь, да так, чтобы скитская церковь заслоняла беглецов от взглядов со стороны монастырских ворот.

Серело. Проехав с полверсты, Пахомий остановил волов и, подозвав Филиппа, указал ему батогом на тропинку, по которой можно было спуститься за ставком в Ольшанку, а там и на Полтавский шлях.

— Благословите, отче, — склонил голову Филипп, а за ним и все богомольцы.

— Бог благословит! Езжайте с Богом, — сказал скитоначальник, спокойно посмотрев каждому в очи.

Паломники повернули влево, а монастырская повозка покатилась прямо к лесу.

***

Отец Модест сидел под яблоней возле хаты своей тёщи Домахи и смотрел на дорогу. Давно уже не видно там никакого движения — видать, все попрятались от жары в тиши садов и перелесков Засулья. Лубны и близлежащие сёла никак не могли оправиться после недавних событий в монастыре.

Модест облокотился на забор, обхватив ладонями виски. Одет он был по-сельски: полотняные штаны, вышитая сорочка, стоптанные ботинки на босу ногу. На затылке болтался брыль. Полголовы покрывала повязка. Рана почти зажила, но волосы пришлось постричь и бороду сбрить, когда та вся в крови была...

Два месяца хозяйничанья солдатни в монастыре отпечатались на сердце как один невыносимо долгий и мучительный день.

Сперва, чтобы расквартироваться, комиссар велел настоятелю забрать всех монахов в игуменский дом. Когда те потеснились, затребовал ключи от кладовых, погребов, чердаков, кухни, трапезной и тёплой церкви.

Солдаты вели себя так, что не приведи Господь! Пьянствовали, издевались над монахами, устраивали драки прямо в храме. Как басурмане или нехристи какие. Много среди этой оравы было красноармейцев, одетых в чёрного сукна бушлаты, чёрные плотные брюки и бескозырки. На груди — крест-накрест ленты с патронами. У всех кисеты с табаком. И не табаком даже, а какой-то вонючей стружкой, которую они то и дело совали в нос. Нанюхавшись, теряли и стыд, и разум. Ржали, как кони, визжали свиньями, выли волками, бегали по монастырскому двору, дрались между собой, как очумелые, а потом целовались и клялись в дружбе.

Как-то Модест зашёл в Благовещенский храм и ужаснулся. Иконостас разбит, иконы Богородицы и святителя Афанасия проткнуты штыками. Стены, на которых кое-где ещё висели образа, изрешечены пулями, а на полу повсюду штукатурка, осколки, растерзанные ризы и киоты. Аналой, за которым совсем недавно он читал Псалтирь, стоял не у окна, а посреди храма. На нём — недопитая бутылка самогона и пустые лампадки. Внизу валялась книга. Всё, что от неё осталось, — обложка да два десятка надорванных страниц. Модест стоял в осквернённом храме, «яко нощный вран на нырищи». Потом, перекрестившись, поднял листки Псалтири, бережно сложил и спрятал в карман.

Выйдя во двор, тут же увидел лошадь, которая смиренно паслась у церкви. Подошёл ближе и оторопел. Животное повернуло морду к нему... и в сиянии утреннего солнца заблестел, засверкал, залоснился нимб над лошадиной головой. Модест остолбенел. «Что за диво! Господи, помилуй!» Он перекрестился. Монах видел в храмах евангелистов, изображённых с животными: львом, орлом, волом с золотым сиянием за спиной, как у святых. Но коня, да ещё и живого... Нет, что-то здесь не то.

«Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!» Конь опустил голову и стал щипать траву. И тут Модест увидел верёвки, завязанные под конской шеей, и узнал позолоченный венец с большой иконы Богородицы, что висела у клироса в «тёплом» Благовещенском храме.

Когда стал развязывать верёвки, лошадь смотрела на него, виновато хлопая длинными ресницами. На какое-то мгновение ему показалось, что большие карие глаза животного заблестели покаянной слезой. Погладил коня по гриве и тихо сказал:

— Спасибо тебе, братец, что не попрал святыни.

Венец от иконы Богородицы отнёс отцу-настоятелю.

Минул Петров пост, настало время жатвы. Монахи работали в поле не покладая рук. Несколько солдат помогали им. Всё зерно вывезли на торг. Монахам оставили крохи.

— Подлатались на нашем горе, — говорил об ораве красноармейцев старый эконом отец Иларион.

Монахи ждали освобождения от большевистского плена, но Добровольческая армия всё не наступала. Уже и Спасовка пришла, яблоки в садах налились и терпеливо висели на ветвях, ожидая великого освящения на Преображение. Монастырь готовился к престольному празднику. Отец-эконом наскрёб лучшей муки на просфоры и достал припрятанную бутылку вина для Чаши (какие-то паломники из Крыма привезли ещё под Рождество).

Затем пришли освободители. Да как пришли, так и ушли. День пробыли и отступили. Как раз на Маккавея это было. После водосвятного молебна снова ворвались большевики. Грозный комиссар подскакал на коне к настоятелю.

— Ну что, контра малороссийская, празднуете? Скоро мы вам устроим праздник революционный, с огоньком! — и так сверкнул глазами, что, показалось, свет померк.

Перед великой вечерней накануне Спаса всем приказали собраться во дворе для получения продовольственного пайка. Монахи послушно вышли вместе с игуменом и стали напротив вооружённых солдат. Комиссар объявил, что «за содействие контрреволюции» вся братия арестована.

Погнали в лес за дровами. На траве у собора быстро выросла гора хвороста. Монахи понимали, что готовят себе «огненную купель», и начали молиться перед смертью.

Вдруг что-то поменялось, безбожники приказали грузить остатки монастырского зерна на повозку и повели братию в Лубны. В военном комиссариате молодой комиссар по фамилии Бакай долго допрашивал отца-настоятеля. Игумен Амвросий вернулся измождённый и печальный. «Молитесь, братия», — только и смог проговорить он.

Ночью всех вывели из комиссариата и погнали, как скот, на Пирятин. Сказали, что на работу в Лазирки. Стояла тёплая летняя ночь, но накрапывал дождик, перешедший в изморось.

У села Круглик, там, где экономия Климова, монахов разделили на три группы. Амвросий умолял не губить души человеческие, но разгневанный комиссар, подскочив к игумену, закричал: «Довольно тебе обманывать нас!» — и выстрелил в упор. Потом восьмерых монахов выстроили в шеренгу и подняли винтовки. Прозвучала команда: «Именем революции, пли!». Братия попадали в траву. Большевики сняли с убитых одежду и обувь, остальных арестантов погнали дальше.

Модест был в той, первой группе. К счастью, Бог миловал: пуля лишь зацепила ему нос. Но упал в траву вместе с остальными и чувствовал, как его раздевали. Когда конвой ушёл и затих лай собак в селе, Модест поднялся и кинулся к лежащим на траве братиям. Все были мертвы. Позакрывал глаза и перекрестил каждого. Лишь отец-эконом прошептал слова прощания и, благословив Модеста, закрыл глаза сам. В долине снова послышались выстрелы...

***
Модест взглянул туда, где глухо стукнуло яблоко. Упав в траву на холмике, оно покатилось к корыту у колоды, лихо вращая спелыми боками. Там уже лежали три таких же краснощёких красавца. Они жались друг к дружке, ещё горячие от солнечных лучей, и сквозь растрескавшуюся кожицу испускали душистый сок.

«Неосвящёнными остались в этом году яблоки, — подумал Модест. — Кто бы мог знать, что всё так случится? Именем революции...»

— Мышко, Мышко-о! Иди, баба зовёт! — оборвав его раздумья, окликнула его тётка Аниська, которая грузно выкатилась из хаты на улицу, едва не наступив при этом на хвост старого Сирка, мирно растянувшегося у порога.

Модест вздрогнул: отвык совсем от своего мирского имени. Затем медленно поднялся с места и хотел было идти в хату. Как вдруг повернулся к колоде. Роскошные багряные яблоки смотрели прямо на него. Подошёл ближе и, склонившись, словно в поклоне на молитве, поднял самый спелый плод. Рассмотрев его со всех сторон, положил неспешно в карман.

Зашёл в хату и, пройдя через светлицу, попал в маленькую уютную горницу. На кровати у стены лежала баба Домаха. Белые подушки высоко поднимали её голову, и казалось, что если бы не стены, она заглянула бы далеко-далеко за горизонт, туда, где люди живут мирно и счастливо.

— Сыночек, пришёл... Ну, слава Тебе, Боже! Почитай мне, сынок! Я так люблю, как ты читаешь, так люблю...

Модест достал с полки остатки монастырской Псалтири и, развернув согнутые пополам страницы, начал читать. Сначала тихо и хрипло, затем голос зазвучал свободнее, звонче, а произношение стало чётким, как когда-то: «И разгневася яростию Господь на люди Своя и омерзи достояние Свое: и предаде я в руки врагов, и обладаша ими ненавидящии их».

Внезапно Модест остановился, достал из кармана краснощёкого красавца, положил в красном углу у образóв и стал читать дальше. По тесной комнате поплыл свежий аромат спелых яблок, перемешанный с запахом лучшего афонского ладана*...

* Описанные трагические события произошли в Мгарском Спасо-Преображенском монастыре на Полтавщине в 1919 году. В день престольного праздника игумен и братия обители были расстреляны отрядом большевиков.

Святые преподобномученики Мгарские, молите Бога о нас!

Диакон Рустик Новакович