«Не нужно думать, что другие — более святые, чем ты сам». Лидия Мониава — о Коле, хосписе и чужих идеалах

28 травня 2020

На время карантина директор фонда «Дом с маяком» Лидия Мониава забрала из интерната 11-летнего Колю, а уже через неделю оформляла над ним опеку. Что изменилось в ее жизни, как Детский хоспис поможет детям из интернатов, можно ли привыкнуть к смерти и ситуации, когда тебя сначала называют святой, а потом говорят гадости, Лида рассказала в большом интервью.

— Ваше рабочее место сейчас — на кровати рядом с Колей?  

— Пока да. А после карантина, надеюсь, мы подберем Коле инвалидную коляску, чтобы он мог проводить время где-то кроме кровати. Я снимаю квартиру недалеко от стационара «Дома с маяком», в пешей доступности, поэтому, думаю, утром мы будем вместе уходить в хоспис, там я буду отдавать Колю на занятия, а сама пойду в кабинет работать. А в кабинете поставлю функциональную кровать, чтобы Коля там мог вечером отдохнуть, пока я работу доделываю.   

— В какой момент вы поняли, что хотите взять Колю под опеку?

— Такого момента не было. Я взяла Колю на время карантина, чтобы он не заболел коронавирусом в интернате, потому что дети там очень скученно живут. Мы с ним прожили где-то неделю, и я подумала, что он мне вообще не мешает, мы нормально существуем друг с другом в одном пространстве и мне не надо как-то свою жизнь менять, чтобы Колю оставить. При этом очень жалко возвращать его в казенное учреждение.   

Коля. Фото: Lida Moniava / Facebook

— Но вы же наверняка сразу подозревали, что не сможете отдать Колю и других детей в интернат обратно? 

— Мы вообще об этом не думали. Когда начался коронавирус, подопечная хосписа из интерната попала в больницу и умерла от пневмонии. Потом мальчик попал в больницу с пневмонией. И мы подумали, что надо скорее забрать как можно больше детей, иначе они там все заболеют.

Я разослала сотрудникам хосписа письмо, и 12 человек были готовы взять ребенка к себе домой. Но детей отдавали только людям с регистрацией в Москве, потому что всем этим занимался департамент соцзащиты Москвы. Таким образом мы смогли забрать шесть детей. 

И недавно обсуждали с нянями: так совпало, что всем достались дети, подходящие по характеру. Например, игровой терапевт Диана взяла мальчика Рому, и он очень заинтересованный. Рома радуется всем играм, которые Диана предлагает, и они все дни пекут пряники, играют с фасолью, рисуют, смотрят диафильмы. С Колей такое просто невозможно.

— Вы как-то «выбирали» Колю? 

— Я хотела взять другого мальчика, Васю, он мне по фото понравился. Потом переключилась на девочку Асмиру — мне показалось, она перспективна для усыновления. У нее такие диагнозы, которые с годами могут выправиться, и она уже не будет пациенткой хосписа, а сможет полноценно жить. И я думала, что возьму Асмиру и буду про нее писать, и возможно, найдется для нее семья. Но директор интерната поначалу передумала Асмиру отдавать.  

Получилось так, что все при детях, а я одна без ребенка. Потом сама заболела, и все еще отложилось. А когда выздоровела, оставался только Коля и еще один мальчик в более тяжелом состоянии, у него были проблемы с сердцем. И я подумала, что для него транспортировка может плохо закончиться. Оказалось, Коля мне идеально подходит. 

— Как сейчас проходит ваш день вдвоем? 

— В рабочие дни ко мне приходит помогать няня от хосписа. Это не vip-условие, няня доступна всем подопечным хосписа. Она приходит в 9 утра, когда я еще могу спать, дает таблетки, одевает, умывает. Потом у Коли занятия, которые рекомендовал физический терапевт, чтобы расправлять контрактуры. 

В пять часов няня уходит, и дальше я с Колей провожу время. Просто могу сидеть на кровати с ноутбуком, своими делами заниматься и периодически давать Коле лекарства, питание, поворачивать его, менять подгузник. В выходные обычно спросонья вливаю Коле все нужные таблетки и ложусь дальше спать, а потом уже умываю, чищу зубы, одеваю. В общем, это не то, что моя жизнь только вокруг Коли проходит. Скорее, я своими делами занимаюсь и периодически подхожу к нему что-то сделать.   

— Вам так нравится? 

— Мне и правда жить так очень нравится. Я всегда думала, что мы построим стационар и я буду там время с детьми проводить. Но все равно много работы за компьютером, так что не часто общаюсь. Было очень классное время, когда я две недели жила с девочкой Аней, пока ее мама была за границей. И потом было жалко отдавать Аню родителям (улыбается). 

Мне очень спокойно с такими детьми рядом. Даже не знаю, чем объяснить. И сейчас, когда Коля со мной поселился, мне тоже хорошо. 

Лидия Мониава и Коля. Фото: Lida Moniava / Facebook

Так получилось, что Аня с Колей одного возраста — 12 лет. У них одинаково протекает заболевание, очень частые судороги, во время которых и Колю, и Аню скручивает в одинаковую позу. Она называется «поза фехтовальщика», когда голова повернута на бок, а руки прижаты к телу. У Коли такой же сколиоз и такие же контрактуры. 

Аня очень молчаливая, она ничего ни от кого не требует, и Коля такой же. И сейчас, когда встал вопрос про Колину коляску, я подумала, что ему подошла бы Анина бывшая коляска. Мы договорились с родителями Ани, что попробуем ее. 

— Теперь вы стали больше понимать родителей подопечных хосписа? 

— Ну да. Когда мы приходим к семьям как специалисты, у нас всегда есть миллион разных идей, как и что нужно улучшить, чем с ребенком заниматься, сколько раз обрабатывать медицинское оборудование, как правильно его сажать, что развивать. И мы все это родителям советуем, советуем. 

А когда у меня Коля появился, я поняла, что максимум, что буду делать — просто жить с ним в одной квартире, а заниматься пусть приходят специалисты. Сейчас мне уже не хочется нагружать родителей разными советами и рекомендациями, а лучше просто прийти и самому с ребенком позаниматься.

В интернатах у детей нет мамы, которая бы позвонила нам

— Что будет с другими детьми дальше? Вас часто обвиняют в жестокости такого эксперимента — «показали семью и снова вернули в интернат».

— В мирное время без коронавируса можно было бы рассуждать, что для детей лучше — никогда не выходить из интернатов или иметь какой-то маленький кусочек жизни вне. Но сейчас даже обсуждать нет смысла, потому что мы уже видели, как дети умирают в интернатах. Это вопрос сохранения их жизни. 

Уже потом, когда мы забрали детей, поняли, какие они хорошие, как приятно с ними находиться, и стали думать, а что же дальше. И тогда у нас появилась идея про квартиры сопровождаемого проживания — чтобы департамент соцзащиты выдал квартиры и в них дети из интернатов могли бы жить в человеческих условиях. 

Лидия Мониава с подопечной хосписа

— То есть сопровождаемое проживание — это новый проект «Дома с маяком»? 

— Я никогда особо не хотела этим заниматься. Знаю, что Центр лечебной педагогики и питерские «Перспективы» ведут проекты по сопровождаемому проживанию. Но я подумала: несправедливо, что мы помогаем детям в семьях, а точно таким же детям в интернатах — нет, просто потому что у них нет мамы, которая бы позвонила нам. Тогда мы решили сами пойти в интернаты, отобрать самых тяжелых паллиативных детей и взять их на учет в хоспис. 

Я проехала все московские интернаты — их восемь — и посмотрела там всех детей, а их огромное количество. И для хосписа мы выбрали Кунцевский интернат, где больше всего таких детей — 55 человек, из них 12 самых тяжелых, и начали помогать им в условиях интерната. Туда стали приходить няни, игровые терапевты, врачи, медсестры. 

И мы увидели, что можно хоть наизнанку вывернуться, но когда ты живешь в здании на 250 инвалидов, по 12 человек в комнате, все равно это будут нечеловеческие условия.

Даже если там очень хороший директор и персонал. 

У нас стали появляться такие теоретические мысли, что вот, хорошо бы этих детей расселить по квартирам. Мы потихоньку начали обсуждать это с департаментом и директором интерната, и тут случился коронавирус, когда мы буквально за два дня этих детей разобрали. 

И очень хочется не вернуть их в интернат, а перевести в квартиры, которые могли бы стать подразделением интерната или хосписа — нам это неважно. Нам важно, чтобы это были малые формы проживания, чтобы в комнате жил один или два ребенка. Сейчас мы ждем ответа департамента. Надеемся, что нам дадут три квартиры, туда мы поселим максимум 10 детей и предоставим ассистентов, которые будут сопровождать их круглосуточно. 

В хосписе на четвертом этаже, где сидит администрация, мы освободили место, и хотим сделать там дневной центр, куда можно будет приводить детей. Чтобы они не лежали в кровати целыми днями, как сейчас Коля, а занимались и вечером возвращались домой. 

Мне хочется этот проект запустить, он в принципе не такой сложный. В хосписе сейчас 700 детей под опекой, а на квартире будет 10. Просто надо все организовать, а дальше не будет ничего сложного.  

— Как вы и Детский хоспис живете на самоизоляции? 

— Я дома все время сижу и общаюсь со всеми по Zoom. Осваиваю всякие домашние дела. Раньше я дома вообще ничего не готовила, убиралась и стирала раз в месяц, потому что почти никогда не была здесь. Теперь купила новую штору для душа, блендер. 

В хосписе все, кто может, работают удаленно. Психологи консультируют онлайн, даже игровые терапевты занимаются с детьми дистанционно. Врачи и медсестры ездят на вызовы, мы всем выдали очки и респираторы, а компания Gett разрешила, чтобы мы пользовались их такси бесплатно.  

У нас один только ребенок заболел коронавирусом за все это время, но все нормально. В 10 семьях коронавирус у родителей, и мы к ним пока не ходим. Но, тьфу-тьфу-тьфу, ни у кого болезнь тяжело не проходила. 

Мне очень обидно, что у нас сейчас стоит пустой офис, за который мы платим. Написали несколько писем директору этого офисного центра, чтобы нам снизили арендную ставку, но они не хотят. 

Есть проблема с грантами и субсидиями. Мы получаем субсидию правительства Москвы на оказание услуг — визитов на дом или койкодней в стационаре. Например, сделаем тысячу визитов и получим столько-то миллионов рублей. В обычное время врач и медсестра делают три визита в день, и таким образом набираются деньги на их зарплату. Теперь мы очень сильно сократили количество визитов, сделали их онлайн, если ребенка не нужно щупать и слушать, но это за визит не засчитывается. И в итоге получим очень мало денег. 

Во дворе хосписа

— Какие-то проекты могут закрыться?

— Мы два месяца не давали семьям нянь. Мне пришлось написать всем письмо, что мы больше не будем закупать памперсы, пеленки, подгузники, влажные салфетки. 

Эти вещи можно купить в любой аптеке рядом с домом, но я пока с Колей живу, поняла, что это очень дорого. Государство дает только три памперса в день, но я меняю их Коле семь-восемь раз, и в итоге довольно дорого выходит. Нам пришлось семьям в этом отказать, чтобы хоть какие-то деньги выручить и разницу с визитами закрыть. 

Про дальнейшие сокращения пока не знаем. Каждый месяц смотрим, насколько мы больше потратили, чем собрали. В марте было на 20 миллионов больше, в апреле — на десять. И всегда думаем, что оставить, а что нет. 

Я бы хотела вообще не заниматься управлением

— Как вы научились жить с такой ответственностью? 

— У психиатра лечилась (улыбается). Мне некому позвонить и попросить 100 миллионов, а отвечать за это надо. То есть повлиять на то, будут ли у хосписа деньги, не можешь, а ответственность несешь. И это, конечно, морально тяжело. Но вот психиатрические таблетки помогают.

Нет же какого-то одного шага, что вчера я отвечала только за себя, а сегодня подписала договор и отвечаю за 2 тысячи людей — сотрудников, детей, их близких. Это все постепенно делается. 

Сначала в хосписе было 20 подопечных. Потом к нам обратились Вася, Петя, Жора, Рома, Аня, и стало уже 25. И ты думаешь не про глобальный рост цифр, а про конкретных Васю, Петю, Жору, Рому, Аню, им хочется помочь. Для этого нужен врач и медсестра. 

Вслед приходят новые обращения — у нас родился малыш, он дышит только на кислороде, пожалуйста, помогите его домой забрать. Для этого нам нужно то-то и то-то. А потом упс! Год прошел, а у нас уже плюс 200 детей и 100 сотрудников.   

— Есть ли какой-то способ выйти на стабильное финансирование? 

— В России больше нет медицинского благотворительного учреждения, кроме хосписа. Такую форму мы видели в Америке. Там есть St. Jude Hospital — это самый крутой госпиталь в мире по лечению детского рака, и он целиком существует на благотворительные деньги. У них деньги лежат на счету на десятки лет вперед, потому что они очень хорошо умеют заниматься сбором пожертвований. Большое здание — только для сотрудников отдела фандрайзинга. 

У хосписа обычно есть деньги на четыре месяца вперед, сейчас уже где-то на три. Так что нам есть к чему стремиться. И я очень хочу, чтобы наша команда фандзайзинга поехала в St. Jude учиться.

— Вас сейчас что-то может удивить среди благотворительных дел? Кажется, для фандрайзеров хосписа не проблема пригласить в гости к ребенку известного футболиста, приобрести необходимую технику, организовать катания на яхтах…  

— Ну, я вижу, что мы не можем, и мне очень хочется, чтобы мы смогли. Чтобы системные проекты составляли значительную часть нашего бюджета. Например, с каждой покупки на «Озоне» или с каждой кружки в «Старбаксе» одна копейка шла в «Дом с маяком». И мне кажется, если бы у нас было побольше таких договоренностей с компаниями, мы могли бы вовлечь гораздо больше людей. 

Повседневная благотворительность — моя давняя мечта. У нас есть такой проект с банком «Авангард», наш попечитель Марина Мелия выпускает книжки и часть суммы от продажи переводит нам. Но если системных проектов станет больше, я буду вообще счастлива.

Лидия Мониава

— Лида, я правильно понимаю, что менеджменту вы специально не обучались? 

— Нет.

— При этом «Дом с маяком» растет стремительно, и соответственно, нагрузка на вас как на директора тоже.   

— «Дом с маяком» раньше был одной организацией. И как только он вырос, я разделила его на три: сначала у нас появился хоспис Москвы и отдельно Московской области — теперь у них разные директоры, свой штат сотрудников. И я уже не занимаюсь управлением теми сотрудниками, кто под директором. Также мы сделали благотворительный фонд «Дом с маяком», который собирает деньги на работу всех хосписов. То есть у нас уже три юрлица, у каждого свой директор. 

Я бы хотела вообще не заниматься управлением. К чему я стремлюсь — себя выключать из всех процессов, чтобы люди сами все решали.  

И я всегда уходила из больших мест в маленькие. Сначала работала в «Подари жизнь», но когда там стало под 100 сотрудников, мне было тяжело и захотелось чего-то маленького, камерного. 

И тогда я перешла в фонд «Вера». Там в тот момент было всего пять сотрудников, и мне это очень нравилось. Потом фонд «Вера» разросся, и мы решили отделить детское направление в отдельную организацию. 

«Дом с маяком» тоже сначала был таким маленьким, домашним и уютным, теперь уже вырос. В общем, чем меньше, тем для меня лучше (улыбается). 

— А чем бы вы хотели заниматься? 

— Мне нравится что-нибудь новенькое придумывать и делать. Потом под эту идею подтягиваются другие сотрудники и постепенно начинают делать более профессионально и глубоко. 

Так было с помощью молодым взрослым — хотелось, чтобы ребята становились более независимыми. И у нас появился хоспис 18+. Там сейчас очень крутая команда. Все, что хотела, я придумала и сказала, а они эту идею развили и сделали еще круче. 

Потом я увлеклась перинатальной программой, помогающей беременным женщинам, которые ждут ребенка с неизлечимым заболеванием. Но там тоже собралась команда, которая знает все лучше меня, и мне уже тоже места нет. 

Сейчас я очень увлечена интернатами, мне хочется, чтобы дети так не жили. 

— А если, предположим, все проблемы будут решены, бюджет «Дома с маяком» всегда будет стабильным, чем займетесь? 

— Это такое поле необъятное! Мне хочется, чтобы у всех детей были физические терапевты, хорошие коляски, ортопедия. Это за три жизни не переделаешь. Так что я не думаю, что все вдруг наладится и мне будет нечего делать.

Мы все время пытаемся понять, до чего ребенку лучше не дожить

— Однажды вы сказали: «Мы заигрались с фразой “хоспис это про жизнь”». Поясните, пожалуйста, что имели в виду.

— Очень много сил нам пришлось вложить, чтобы изменить предубеждение о хосписе как о чем-то казенном, месте для совсем умирающих, куда отдают ненужных. Я бесконечно писала в фейсбуке, как мы с детьми катаемся на корабле, на воздушном шаре, чтобы люди перестали бояться хосписов и поняли, что обратиться к нам — это не в крематорий. И мы все время показывали, как много жизни в хосписе. 

Это действительно так. Многие дети у нас живут годами, и будут десятилетиями, потому что многие неизлечимые болезни медленно ухудшаются. От СМА сейчас лекарство появилось. Думаю, эти дети будут долго жить и все это время мы будем им помогать. Люди поняли, что да, хоспис — это не только, где умирают, а там, где клоуны, корабли, елки. И сотрудники тоже в это очень поверили, что у нас одно сплошное развлечение. 

Но при этом дети умирают, примерно 100 детей в год, по 8–10 человек каждый месяц. И мне хочется, чтобы в хосписе это не было каким-то случайным событием, что мы тут играли, веселились и — упс — кто-то умер, но ничего, мы будем играть дальше. Мне кажется, это какое-то неуважение к тем, кто умирает. 

Ну и вообще хоспис создан не только для того, чтобы повышать качество жизни детей, но и качество смерти тоже улучшать. Чтобы дети не умирали в реанимации, не умирали с болью. Чтобы находились с близкими, чтобы о смерти можно было поговорить с детьми, кто интеллектуально поймет. Чтобы для родителей это не было шоком, иначе им потом тяжелее жить.  

И вот сейчас нам прям силой приходится сотрудников хосписа возвращать к мысли, что почти все, с кем они работают, умрут, и их работа — не только этих детей развлекать и обеспечивать, но еще и с родителями заранее говорить, как эти дети будут умирать.

— А как?

— У нас есть такое понятие — трудный разговор о выборе пути. Даже если у ребенка все хорошо, мы встречаемся с родителями и спрашиваем их, как они видят жизнь их ребенка за последние два года, что изменилось, стало ли ребенку хуже или лучше.   Насколько, как им кажется, ребенок сейчас мучается?

Например, Коля очень много мучается, у него 30 судорог на дню. Все тело сводит, потом суставы вывыхнуты, все болит. И если на себя перекладываешь, думаешь: насколько стоит такие мучения для человека продолжать? И нет какого-то критерия, что 30 судорог — больше не надо, а 28 можно еще потерпеть. Это предмет такого философского размышления для родителей. 

Или, например, приходится думать: мы сейчас поедем в больницу лечить пневмонию, но что от этого получим? Пневмонию вылечат, но на следующий день у ребенка начнутся пролежни и боли. И может, не надо было лечить пневмонию? 

В общем, мы все время пытаемся понять, до чего ребенку лучше не дожить и когда стоит остановиться в лечении.

И об этом очень много говорим с родителями и всегда спрашиваем, что для их ребенка в жизни сейчас больше — страданий или радости? Если радости больше, слава Богу. Но обсуждаем, в какой момент будет пора остановиться. 

И я заметила, что сотрудники   избегают этих разговоров, побаиваются, но на тренингах разыгрывают эти разговоры. И мы видим, что для родителей это очень важно — если у ребенка ухудшение, они морально готовы, у них уже есть решение. 

Теперь мне надо внедрять в хосписе мысль, что мы не только про жизнь, но и про смерть тоже, и это тоже должно быть частью работы. И после смерти ребенка с семьями нужно продолжать общаться, хотя некоторые родители совсем проваливаются в депрессию или могут быть обижены на врачей. Вот из-за этого я тоже переживаю.

Лидия Мониава

— За годы работы в паллиативе вы привыкли к смерти, или это невозможно? 

— Естественные вещи, что неизлечимо больной ребенок болеет и умирает, я спокойно воспринимаю. Очень переживаю, когда дети умирают случайно. Например, мы всем родителям говорим, что нужно всегда носить с собой мешок Амбу — если у ребенка остановится дыхание, вы в любой момент сможете ему помочь. И вдруг кто-нибудь не возьмет, и ребенок в дороге умрет. Или, например, ребенка забирают в реанимацию, подключают к аппарату ИВЛ, и он там еще долго будет лежать, мучиться. 
Мне больше плохо, когда все непродуманно происходит и ребенок страдает. Мог бы спокойно умереть дома, а вместо этого лежит весь в приборах. Очень сложно переживать, когда дети мучаются. А мы это часто, к сожалению, видим, в интернатах, в реанимациях. Или, например, кто-то обезболивание не получил. Вот в этой ситуации я очень эмоциональна — ну стыдно перед ребенком, если мы что-то не доделали. 

— О чем вы думаете, когда случается очередная проблема в системе? Например, заводится дело об использовании незарегистрированного препарата, как было с «Фризиумом» против судорог. 

— Я думаю, что лучше бы правительство все сделало сейчас и не дожидалось скандала с нашей стороны. Скандалить очень не хочется, но молча смотреть, как у детей нет лекарства, никто не будет.  

— Какие три основные проблемы есть сейчас в системе детского паллиатива в России, на ваш взгляд? 

— Первое — обеспечение детей всем необходимым на дому. Законодательство уже сделано, только оно не работает. Нигде в Европе на благотворительные деньги не покупают самое понятное медицинское оборудование — аппараты ИВЛ, кислородные концентраторы, аспираторы. Это безумие! Все должно выдавать государство. 

В Италии я была в центре, который занимается детьми со СМА. Ребенку был нужен откашливатель, родители позвонили, и через два часа все привезли. Так и должно быть.   

Второе — очень важно, чтобы появилась возможность отказываться от реанимации для неизлечимо больных детей. В Европе устроено так: допустим, паллиативный ребенок заболел пневмонией, его положили в больницу. Через пять дней врачи видят, что ничего не получается, и родители могут сказать: все, отключайте от ИВЛ, даем ему морфин, везем домой или в хоспис. 

Если ты попал на ИВЛ в России, можешь быть его заложником долгое время. И это уже ни в чьих интересах. Это понимает и семья, и врачи, но никто ничего сделать не может, потому что наше законодательство не разрешает отключать даже неизлечимо больного. Есть сложная история, что можно признать смерть мозга, но я не знаю ни одного такого случая. 
Это касается и перинатальной программы. Когда у мамы в животе ребенок с неизлечимым заболеванием, ей говорят: «Давайте делать аборт, все равно он жить не будет». Ей готовы прервать беременность на 6–7 месяце. Но как только ребенок родится, даже месяц спустя, его будут откачивать, подключать к ИВЛ. 

И в перинатальной программе родители часто говорят: «Мы хотели бы дать ребенку пожить, сколько сможет, но не мучить его трубками и аппаратами». Ну и в чем смысл, что он три дня поживет на ИВЛ и умрет, хотя мог эти три дня у мамы на груди полежать? В общем, я хочу, чтобы было право отказаться от ИВЛ изначально или когда аппарат уже есть.    

— Родители спрашивают вас, почему и для чего заболел их ребенок? 

— Нет, по делу в основном пишут, например, что нужна коляска или Фризиум. Я уверена, что можно искать смысл только в собственных болезни и страдании. Если мне плохо и больно — для чего это мне? А искать, за что и для чего другие люди мучаются… Я даже не могу допустить мысль, что кому-то может быть полезно заболеть неизлечимым заболеванием. 

При этом один такой беспомощный ребенок может вокруг себя множество людей сподвигнуть на какие-то хорошие поступки, перезнакомить между собой. Хорошие круги от одного больного ребенка расходятся, но, конечно, это не значит, что ради этого стоит болеть.

Сегодня могут писать «Вы ангел», а завтра я увижу в свой адрес гадости

— Почти под каждым постом в фейсбуке вам пишут «Лида, вы святая», «вы самый добрый человек на земле», «мизинца вашего не стою». Как вы воспринимаете такие комментарии? 

— Меня это очень пугает, потому что я хорошо знаю, как люди кого-то называют святым, а потом его быстренько закидывают тухлыми помидорами. И в моем случае это тоже очень часто происходит. Сегодня могут писать «Ой, вы ангел», а завтра я что-нибудь неугодное обществу сделаю и увижу в свой адрес гадости всякие. Поэтому хотелось бы более спокойного отношения, чем сначала возвеличивают, а потом грязью обливают. 

Чем больше пишут пафосных слов, тем больше я понимаю, что в любой момент может быть тонна негатива. В обычном общении люди как-то по-человечески общаются, без пафоса. 

— Почему так происходит, как думаете?

— Мне кажется, людям хочется придумывать себе какие-то идеалы, но идеалы вообще не связаны с реальным человеком. Что есть кто-то, кто бедно живет, ему ничего для себя не надо, зарплату не получает, все больным детишкам отдает. И людям нравится в такие идеалы верить. 

Помню, однажды на фейсбуке написала, что пошла со своей подружкой в ресторан и заказала там стейк. И дальше у меня началось огромное обсуждение, как я так могу тратить деньги на ресторан, на стейк! Или сегодня написала, что купила Коле кроксы, и тоже получила кучу возмущений, зачем я это сделала, больному лежачему ребенку ботинки не нужны. 

В общем удержаться на пьедестале святого все равно ни у кого не получится. Это все придуманные образы. А люди живые, и в них много и хорошего, и плохого, и всякого разного, что нравится или не нравится остальным. И лучше бы не идеализировать никого, чтобы потом не разочаровываться. 

— Но все-таки не каждый человек готов взять под опеку ребенка из интерната. Отсюда и эмоции. 

— Когда я взяла себе Колю, одна девушка написала, что купит мне сушильную машинку, потому что я очень много стираю, вся квартира завешана бельем Коли. Каждый день кто-то передает мне что-то вкусное с курьерами, и мне очень это приятно, это большая поддержка. 

Но я с Колей живу только две недели и уже столько бонусов получила, а остальные наши подопечные семьи годами живут с куда более тяжелыми детьми и, к сожалению, такой поддержки от общества не имеют. Мне бы очень хотелось, чтобы люди не находили себе одного кумира, которого возвеличивают дистанционно по интернету, а посмотрели на своих знакомых. Наверняка среди них есть не менее героические люди, которым поддержка очень сильно была бы нужна.

Когда-то я делала карту, куда нанесла все адреса наших детей. И стало понятно, что примерно на каждой улице в Москве живет паллиативный ребенок. Может так оказаться, что в вашем доме живет его семья. И почему она будет незамеченной или не святой, хотя делает то же самое, что я делаю сейчас для Коли? А тот, кто в интернете про это красиво пишет, будет замечен. 

В общем, мне хотелось бы, что мы больше обращали внимание на то, что рядом с нами, в реальной жизни происходит. Сейчас все, кто посидели на самоизоляции, поняли, как живут семьи с паллиативными детьми, потому что особо некуда выйти с лежачим ребенком.   

— Вот вы сказали про стейк и кроксы. Почему благотворителей так часто обвиняют в чем-то? Например, про перинатальный паллиатив вам писали: «Хоспису нужны такие дети, чтобы больше зарабатывать». 

— Благотворительность существует благодаря обществу. Человек, которому все равно, обычно не жертвует деньги. И это нормально и хорошо, что у людей разные мнения, они их высказывают. Но, видимо, у них часто мало информации, их мнение непонятно из чего складывается. И мне хочется побольше рассказывать о чем-то в образовательных целях. Например, про ту же перинатальную программу.

— А когда вы довольно резко высказываетесь о политике или ходите на митинги, не боитесь, что все это повлияет и на хоспис? Ведь один ваш пост может закрыть многомиллионные сборы. 

— Конечно, это негативно влияет на хоспис. Когда я пишу про политику, многие люди отписываются от пожертвований, начинают меньше помогать хоспису. Ну а что поделать, я живая, и у меня есть свои взгляды политические, да, я хожу на митинги.

Мне кажется, важнее быть честным и искренним, чем подстраиваться под обстоятельства, которые постоянно меняются. Но если раньше я говорила «я бы никогда не…», то теперь приходится смиряться и идти на какие-то компромиссы с чиновниками, потому что действительно нужно отвечать за хоспис.

Лидия Мониава

— Поэтому вы написали однажды «Сейчас я думаю, что “единственная правота — доброта”»? 

— Это не моя цитата, из книги Бродского. Если говорить, например, про тот же Фризиум… Мы понимаем, как он нужен. И самый главный чиновник хочет, чтобы лекарство было зарегистрировано, но этому мешает то, пятое, десятое. И когда ты начинаешь сам погружаться и запутываться во всяких политических, законодательных, административных, организационных конструкциях, важно себя встряхнуть и сказать, что все это ерунда. Важно, чтобы у ребенка лекарство было здесь и сейчас. 

Пока сижу на карантине, смотрю разные фильмы о движении за права инвалидов в Америке. И в одном из фильмов правительство не подписывало какой-то важный документ, который сделал бы жизнь людей лучше. Тогда они пришли в здание министерства здравоохранения, забаррикадировались с колясками, к ним вышел чиновник и сказал: «Я вам все сделаю в мае, просто чуть-чуть подождите». И все кричали «Не в мае, а сейчас!». Мне кажется, это очень важно, хватит что-то откладывать, когда это касается помощи больным детям.  

На аппаратах ИВЛ дети ездят на море

— Не потянет ли вас на всю Россию? 

— Нет, вообще не потянет. Мне хочется, чтобы наоборот все было как можно меньше и камернее. Мне кажется, так можно более качественно все сделать. Если я помогу всем детям страны, это значит, что я никому нормально ничего не сделаю.   

В стране тысяча детей со СМА. На фейсбуке я подписана на разных родителей в регионах, и когда вижу детей с трахеостомой, понимаю, если бы они жили в Москве, трахеостомы у них не было бы. Вижу, как нет самых элементарных вещей. 

Какое-то время мы пытались делать исключения и помогать детям, которые попали к нам в поле зрения. Но родители очень быстро на своих форумах пишут «Вот, бегите сюда, здесь помогают!», и дальше ты получаешь кучу региональных обращений. В какой-то момент я стала даже не пропускать все морально. Ну невозможно переживать за тысячи детей в стране, которым ты не можешь помочь. Хотя кто-то переезжает специально в Москву, чтобы получить помощь хосписа. 

Просто паллиативная помощь — это не только покупки. Это профессиональный врач, которой будет вести, это физический терапевт, который ребенка правильно посадит. Бессмысленно давать один аппарат ИВЛ без остального сопровождения. Так что я не верю, что из Москвы можно полноценно помогать регионам. 

— А какие изменения в Москве произошли благодаря «Дому с маяком»?  

— Да много. Когда мы только начинали работать, в реанимацию не пускали родственников. И я помню, как сама умоляла главного врача хоть на пять минуточек пустить маму к умирающему ребенку. И главврач говорил: «Ну, на пять минут — ладно», и я думала: «О, победа!». Сейчас в детские реанимации в основном все ходят беспрепятственно, и если какой-то самодур-заведующий не пустил маму, то будет скандал, ему из Минздрава позвонят. 

Очень изменилось обезболивание. Раньше получить от поликлиники обезболивание было очень сложно и долго. Не было морфина в капсулах, в поликлиниках не умели или не хотели выписывать рецепты. Сейчас это ушло в прошлое, теперь все дети за один день могут получить новые препараты.  

Самое для меня важное — изменилось самоощущение родителей таких детей. Когда хоспис начинался, родители стеснялись, считали, что у них какой-то неправильный ребенок. Теперь я вижу, что они научились своими детьми гордиться, устраивают фотосессии и фотографии выкладывают. Семьи знают свои права и их требуют, и мне очень нравится, что они воспринимают себя не как жертву обстоятельств.

Люди начали путешествовать. Летом половина хосписа разъезжается на дачу, на отдых. На аппаратах ИВЛ стали ездить на море — это вообще круто.  

Из жизни хосписа

— С Колей поедете отдыхать? 

— Каждый год я с друзьями езжу на Куршскую Косу на неделю. И мне бы хотелось, когда снова откроют границы, поехать теперь уже с Колей, да. Правда, понимаю, что на машине уже не получится, потому что Коля так долго не просидит. Ну, на поезде поедем. Вообще вся жизнь упирается в коляску. Если получится ее подобрать, то мы сможем целый день гулять и жить хорошо.   

— И все-таки что вы можете сказать человеку, который читает ваш фейсбук и думает, что его жизнь не такая спасательная, не приносит столько пользы обществу? 

— Не переживайте, что вы не взяли ребенка из интерната, вы тоже хороший. Я просто не считаю, что кто-то лучше, кто-то хуже. И не думаю, что я какая-то особенно хорошая из-за того, что взяла Колю. Любая семья, которая растит ребенка — здорового, не здорового — делает то же самое — занимается ребенком. 

Не нужно думать про других, что они более святые, чем ты сам. И смысл можно видеть в красивой грядке, а можно работать в хосписе и считать, что твоя жизнь бессмысленна. Из хосписа же тоже люди увольняются, говорят, что им тут не нравится, тут бюрократия. Мне кажется, это не связано с деятельностью, которой ты занимаешься, а больше с каким-то самоощущением. С какого угла ты смотришь на себя и на то, чем остальные заняты.  

— С какого угла вы смотрите?

— Я делаю то, что мне нравится. Мне нравятся такие дети, возиться с ними, делать, чтобы у них была нормальная жизнь. И я получаю от этого удовольствие. Может, кто-то от чего-то другого удовольствие получает. 

Это нормально, что некоторые работают ради зарплаты на обычной работе, но могут иметь смысл жизни в другом. Кто-то в своем приходе что-то организовывает, кто-то как донор кровь сдает, кому-то хочется общения с больными детьми или взрослыми в интернатах, и человек может как волонтер туда ходить.

Лидия Мониава с подопечной

Я же тоже не сразу устроилась работать в хоспис. Сначала долгое время ходила как волонтер в онкоотделение, и незаметно получилось, что общение с детьми в больнице стало занимать больше времени, чем работа и общение с друзьями. И больные дети стали смыслом жизни, а начинается все с маленьких простых дел. 

Можно быть автоволонтером в хосписе один раз в месяц, подвозить ребенка на машине, а пока едешь — пообщаться. Может, что-нибудь из этого и вырастет. Волонтерам действительно больше всех повезло – они могут свободно общаться с детьми столько времени, сколько хотят, придумывать что-нибудь творческое.    

— Лида, давайте зафиксируем: на май 2020 года вы довольны своей жизнью? 

— Да, очень даже. Мне только жалко, что карантин, и церкви закрыты. Этого мне не хватает, а в целом все хорошо. Церкви и парикмахерские меня беспокоят (улыбается).   

Надежда Прохорова, Лида Мониава
Фотографии Ефима Эрихмана из архива «Дома с маяком»
Источник