Война в Украине — это фиаско культуры

В происходящем нападении на Украину можно увидеть исторические параллели с гуманитарными катастрофами первой половины XX века: принудительная депортация, фильтрационные лагеря для украинцев, геноцид, массовые уничтожения наших пленных, «перековка сознания» пропагандой и так далее.

Если история циклична, почему работы над историческими ошибками не происходит? Почему культура не прививает иммунитет от вспышек расчеловечивания, не вырабатывает надёжные механизмы предотвращения насилия? Чем объяснить, что некоторые видные интеллектуалы эпохи вновь и вновь не замечают очевидные преступления против человечности и даже пытаются обосновать их необходимость? Почему опыт войны вызывает переживание немоты или скатывание в обсценную лексику (матерную брань)? Доступен ли опыт исторической травмы человеку, её не пережившему? Для чего нужно творчество свидетелей, и как корректно свидетельствовать о войне?

На эти и другие вопросы отвечает замечательный харьковский философ, культуролог Дарья Зиборова.

Мы сталкиваемся с бесчеловечностью страны, которая в качестве своего основного «экспортного продукта» всегда представляла «особую духовность»

— Честно говоря, не уверена, что я способна сейчас на содержательный разговор, так как с начала войны переживаю ощущение полной немоты.

— Вы не одиноки в этом ощущении: многие украинцы, в том числе и я, отмечают неспособность внятно артикулировать происходящее здесь сейчас. Думаю, нередко историческая травма вызывает именно такую реакцию. Во многом это объясняется тем, что речь, неспособная предотвратить насилие, кажется дискредитированной. Не случайно, ещё немецкий философ Теодор Адорно считал, что писать стихи после Освенцима — варварство.

Но есть и что-то ещё. Чем вызвано это «оцепенение» мысли и речи — переключением мышления в «экономный режим» в экстремальных ситуациях типа войны, когда оно сжимается до выполнения первичных жизненно важных функций, или тем, что война — настолько противоестественный природе человека феномен, что требует для своего осмысления отличного от обыденного языка?

— Я могу попытаться говорить лишь о своей немоте, которая кажется следствием несоизмеримости переживаемого опыта войны с ожиданиями и представлениями.

Для нас война не была внезапностью: военные действия в нашей стране идут 8 лет, и о возможной эскалации нас предупреждали заранее. Но никто не представлял возможного характера и масштабов этого нападения. Подобный уровень гротескной бесчеловечности мы видели лишь в военных карикатурах или фильмах, сценарии которых нам казались несколько надуманными. Мы столкнулись с ситуацией, когда все наши представления о человеке, цивилизации, культуре потерпели крах.

То, что сегодня происходит в Украине, — это окончательное крушение проекта Просвещения. После Второй мировой войны в Постмодерне сохранялась ещё вера (хотя и с поправками), что культура — это такая сверхприродная среда, которая производит в человеке человеческое, и воспитанная ею человечность транслируется социальным опытом. Всё ещё казалось, что чем тоньше, рафинированнее, масштабнее культура, тем более нравственного человека способна она воспитать.

И вдруг в XXI веке мы сталкиваемся с абсолютной бесчеловечностью страны, которая в качестве своего основного «экспортного продукта» всегда представляла «особую духовность», «особую культурность». Этим питалась российская убеждённость в исключительной собственной исторической «миссии». И вот эта страна демонстрирует такие формы бесчеловечности, которые были преодолены ещё тысячелетия назад. Именно эта обрушившаяся дегуманизация, которая, казалось, была изжита и погребена в истории, приводит к немоте, так как не находит в нашей современности языка для своего выражения.

Нужно заново «изобрести» язык, адекватный для описания случившейся гуманитарной катастрофы. Но пока многие, даже достаточно интеллигентные люди, уходят в пространство обсценной лексики, так как обыденный, нормальный, литературный вежливый современный язык кажется недостаточным для описания этого архаичного зла.

Этот период пройдёт. Распространение нецензурной лексики сейчас обусловлено не столько ожесточением людей, сколько ощущением фиаско языка перед встречей с этим тотальным злом. Алан Бадью очень хорошо объяснил, что суть философии — это и есть поиск нового языка в ответ на событие. Но лично я так и не решила для себя эту задачу на протяжении 6 месяцев, потому чувствую себя неспособной говорить.

— Разочарование в идее прогресса и сдерживающих возможностях культуры наблюдалось уже после мировых войн. Если в Первой Мировой мирное население составляло только 5% от числа погибших, то во Второй мировой войне цифра возросла до 65%, хотя, казалось бы, шок от первого применения химического оружия массового поражения в Бельгии в 1917 году должен был способствовать выработке культурных механизмов противостояния насилию против мирных граждан. Но нет, те же исторические грабли.

Рафинированная немецкая художественная и философская культура не уберегла немцев от создания концлагерей, проведения политики евгеники с её практиками принудительной стерилизации людей с физической и психической инвалидностью или их уничтожения, детской эвтаназией.

Почему современная культура вновь не усвоила этот урок, не выработала защитных механизмов, и история накатила новой волной нацизма, теперь уже российского, в Украине?

— Для меня это также загадка, хотя сложно соизмерить опыт гуманитарных катастроф мировых войн, поскольку хронологически он от меня далеко.

После мировых войн кризис культуры пытались решить через культуру писатели «потерянного поколения», философы-диалогисты, кинематографисты итальянского неореализма. Все они стремились показать бессилие прежних форм культуры перед расчеловечиванием и были озадачены поиском новых форм культуры как «прививки» от него. Кто-то обращался к диалогизму, кто-то к особой чувствительности к Инаковости, кто-то к идее этической ответственности перед Другим, даже если он не хочет выходить мне навстречу, «гонит меня или ввергает меня в скуку». Так это было с самим автором этих строк Э.Левинасом, евреем по происхождению, который попал в концлагерь, и спасло его от уничтожения только то, что это был концлагерь для пленных французов, а попал он туда как офицер французской армии. Философ размышлял о своей ответственности за сохранение собственной человечности даже перед лицом расчеловечивающей репрессивной системы концлагеря.

Думаю, сегодня ситуация меняется, и после трагедии Бучи, Мариуполя, Винницы и других приходит понимание, что культура не латается культурой, недостаточно проблемы среды решать путём её реформирования. Мы больше не можем делать ставку на культуру.

Нужно понять, каков механизм трансляции этого опыта, почему мы вновь и вновь переживаем подобные катастрофы.

Я недавно была в самом крупном украинском музее Холокоста «Память еврейского народа и Холокост в Украине», основанном в 2012 году. В Днепре всегда проживала очень большая община евреев: на момент основания города, тогда известного как Екатеринослав, евреи составляли почти 40% от всего населения. Музей организован таким образом, что экспозиция первого этажа посвящена рассказу о насыщенной, пёстрой жизни этой общины, а второго — преследованию её со стороны немецких нацистов.

Концепция музея создана очень профессионально, в нём много идеологической продукции — нацистских литовок, журналов, есть видео с интерактивными элементами. В конце экспозиции посетители выходят через «газовую камеру», в которой с грохотом закрываются двери и вы оказываетесь в полном мраке, что производит сильное впечатление.

Но на меня произвело впечатление другое: насколько всё это ТО ЖЕ САМОЕ, насколько ничего нового в уничтожении человечности и в самих системах расчеловечивания не изобретено.

Культуры недостаточно для прививки от расчеловечивания.

 - Да, механизмы и нарративы немецкой и нынешней российской пропаганды поразительно схожи. Равно как сама символика оккупантов заимствована у немецких нацистов. Как отмечают В.Мараев, Ю.Гуз, Z — древний рунический символ («волчий крюк»), в разное время считался символом нацизма и ненависти, был частью эмблемы 4-й полицейской панцергренадерской дивизии СС, 2-й танковой дивизии СС «Дас Райх» и 34-й добровольческой гренадерской дивизии СС «Ландшторм Недерланд», известных своими преступлениями против гражданских. А буква V — отличительный знак самых давних членов СС, вступивших в ряды нацистской партии (НСДАП) до прихода Гитлера 30 января 1933 года. 

— Самое глубинное моё потрясение — что культуры недостаточно для прививки от расчеловечивания.

Проблема в отсутствии преемственности опыта. Есть опыт, который невозможно передать. Например, опыт травмы. Наш страшный опыт, переживаемый сегодня, не транслируем. И здесь перед нами встаёт вопрос не о создании новой этической культуры, предостерегающей от повторения подобных гуманитарных катастроф, а о том, как передавать опыт.

Мы бережём своих детей от опыта катастроф. Понятно, что 7-летнему ребёнку рассказывать о газовых камерах в Освенциме или о живых «ледяных столбах» в лагерях ГУЛАГа ещё рано — он просто не сможет воспринять эту информацию. Перед нами вопрос не культуры, а педагогики, воспитания, передачи опыта ребёнку. Если появится ещё один великий роман типа на «Западном фронте без перемен» Ремарка — «В Гостомеле всё по-прежнему», он произведёт общественный резонанс, получит литературные премии, но не предостережёт от нового витка насилия.

Культура не передаёт опыт, значит, надо найти другие механизмы. Ведь у россиян очень сильные программы мемориализации Холокоста, даже масштабнее украинских, с реальными и виртуальными музеями. И что поразительно — я уверена, что эти программы работают и сейчас. Но, к сожалению, демонстрация в музеях обожжённых детских ботиночек не предотвращает со стороны россиян сегодняшние массовые убийства мирных жителей или сожжение пленных.

— Тогда для чего важна «литература свидетелей», если опыт травмы не транслируется, недоступен для восприятия потомками?

— Это вопрос для всех нас: почему мы неверно используем эти важнейшие и необходимые свидетельства, почему нарушена трансляция опыта.

После известия о преступлениях оккупантов в Буче я примерно два дня молчала — даже внутренняя речь прекратилась. На второй день я вышла бродить по городу, чтобы вернуть себе хотя бы внутренний разговор с собой. Настолько для меня это было потрясением — и просто по-человечески, и как для культуролога, столкнувшегося с полной отменой культуры. 

Хотя, с другой стороны, многие отмечают, что люди, совершающие эти преступления на украинских землях, мало с культурой знакомы: в простейших словах делают по 10 ошибок, а унитазы и блендеры для них — диковинка, раз мародёрствуют и воруют. Может, и так.

Но всё-таки нынешнее вторжение в Украину находит огромную поддержку и среди интеллигенции. Например, шокирующее многих интервью директора Эрмитажа М.Пиотровского, в котором он с гордостью говорит об особой российской «исторической миссии», о всех россиянах как «милитаристах и имперцах», отмечает якобы «культурное преимущество» и необходимость российской «культурной спецоперации» во всю Европу, чтобы «нам завидовали», и оправдывает колониализм, с «которым не всё так ясно».

Захватническую войну в Украине этот «деятель культуры» оправдывает откровенно в нацистском духе: «С одной стороны, война — это кровь и убийство, а с другой — самоутверждение людей, самоутверждение нации». Случай директора Эрмитажа поразителен тем, что то, что он высказывает сейчас, не похоже на запугивание, но кажется искренней позицией.

— Это схоже с финальной сценой знаменитого романа-антиутопии Дж. Оруэлла, когда долго сопротивляющийся расчеловечивающему режиму главный герой всё-таки оказался сломлен системой, и признаком этой предельной сломленности стало искреннее принятие её: «Борьба окончена. Он победил себя. Он любит Большого Брата».

— Да. Пример Пиотровского напоминает и историю одного из самых влиятельных философов XX века Мартина Хайдеггера, который при всей проницательности своего ума не смог распознать очевидную бесчеловечность немецкого нацистского режима и сотрудничал с ним.

По-настоящему понять украинца сейчас сможет только украинец

— «Самое далёкое от нас — очки на собственном носу» — эти слова мыслителя словно и о нём самом. Хайдеггер пытался онтологически оправдать нацизм, дружил с «доктором зло» — главным теоретиком евгеники Ойгеном Фишером; в качестве ректора Фрайбургского университета носил свастику на лацкане пиджака, зиговал, преследовал студентов-евреев (лишал стипендии), в своих текстах высказывал антисемитские и антиславянские взгляды и поддерживал политику колонизации Третьего Рейха. И даже после завершения войны, когда все преступления нацистов были раскрыты, в 1953 году философ отмечал «внутреннюю правду и величие национал-социалистического движения».

Нацистов поддержали и режиссёр Лени Рифеншталь, художник Сальвадор Дали, композитор Рихард Штраус и другие. Равно как в своё время Сталиным восхищались писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс. Сам кровавый тиран старался поддерживать свой имидж человека, неравнодушного к культурному наследию: цитировал Библию, Бисмарка, Чехова, особенно любил Достоевского и Золя, после его смерти осталась огромная библиотека книг с его пометками. Известно, что Сталин хвастался, что его дневная норма прочтения — в среднем 500 страниц в день.

И всё же соприкосновение с культурой и даже погружённость в неё не даёт иммунитет от соучастия в преступлениях против человечности, не гарантирует особой способности различения зла.

— Сегодня такую же нечувствительность ко злу и непонимание самой природы спонтанности агрессии проявляют влиятельные современные мыслители Джордан Питерсон, Ноам Хомский, Юрген Хабермас, пытающиеся представить нападение на украинцев обоснованным.

Аналогична ситуация с современными российскими деятелями культуры, поддержавшими войну. Наряду с Пиотровским военную агрессию оправдывают и ряд других представители российской высокой культуры. Сохранить чистоту позиции, души, взглядов, противостоять войне как Ольга Седакова среди интеллигенции смогли единицы, хотя я не всех знаю, разумеется.

Опрокидывает не только поддержка войны среди деятелей культуры внутри страны, но и малодушие и отсутствие протестной активности российских интеллигентов-эмигрантов, которые чётко понимают, что совершается преступление российским режимом, но ничего не делают ради его прекращения. Неслучайно говорят, что российский народ взят в плен. И эта несвобода трудно изживаема.

Украинцам, наверное, сложно оценить силу страха, порождаемого террором. Для меня было трагедией то, что люди, восхищавшие, как мне казалось, своей нравственной честностью, на которых я внутренне равнялась, среди прочих сейчас молчат.

Хотя удивительно, что те единицы, кто всё же находит в себе силы противостоять войне и осуждать военные преступления своей страны, по своей природе совсем не бунтари и не герои. Это обычные люди, сохранившие честь и достоинство. Про таких говорят: «Хорошие люди». И часто они выходцы из той же среды, а зачастую даже друзья тех, кто молчит.

То есть люди могут быть воспитаны одной культурной средой и поддерживают одни ценности, но по-разному реализуют их.

 Хотя сейчас меня уже не задевает молчание российской или западной интеллигенции, я не пытаюсь кому-то что-то рассказать и объяснить — гиблое дело. Есть Буча и другие покалеченные или даже стёртые войной украинские города, отношение к трагедии которых может быть лишь однозначным как к преступлению против человечности. Молчание — это форма солидаризации со злом.

Я была в Буче, проезжала по улицам, где лежали расстрелянные мирные граждане, видела обугленное покорёженное здание «Эпицентра». И сейчас передо мной — реальный пример двух российских близких друзей-христиан: они вместе учились, работали, вращались в одном христианском кругу друзей-украинцев, разделяли общие убеждения и теперь проявляют разную устойчивость под нынешним напором зла. Кто-то устоит в правде и постарается публично противостоять, а кто-то смалодушничает и молчанием «попадёт в палачи».

Так в Буче меня поразила картина двух стоящих рядом домов: один уничтожен ракетой, а его забор обстрелами превращён в жуткое кружево, а другой абсолютно невредим. Но у домов не было выбора — устоять или нет, а у людей выбор всегда есть.

Я понимаю, что по-настоящему понять украинца сейчас сможет только украинец, потому что опыт травмы не транслируем, к сожалению. Нам объяснять ничего не надо — мы это проживаем ежедневно. И парадокс нынешней российской агрессии как раз в том, что она добилась небывалой консолидации украинского народа.

Я боюсь проспать весь ужас, происходящий с моим народом

— Несмотря на непередаваемость опыта травмы, «литература свидетелей» будет, как и кино. И это очень важный пласт культуры. Уже сейчас Алан Бадоев снимает фильм о войне в Украине «Довга доба», пишутся книги про эту военную агрессию, в том числе для детей (издан во многих странах мира «Военный дневник» Ольги Гребенник, сказка про мечту самого большого украинского самолёта, уничтоженного оккупантами, «Мрія» Зоряны Живки и другие).

После того, как вы сами прошли через опыт войны, опыт бомбёжки вашей семьи в Харькове и жизни в убежище, изменились ли ваши представления о корректности языка свидетельства? По вашему мнению, как нельзя говорить о войне? Допустимо ли это делать, например, сентиментально или иронично, как в фильме «Кролик Джоджо»?

— Мне кажется, различные форматы допустимы для разной аудитории. Нельзя лишь допустить встраивание этого опыта в какую-то «последовательность через запятую». Важно не потерять ощущение события. Этого ощущения нет в Европе, в чём и проблема.

Сейчас удивительно сложное, но важное время окончательного обретения Украиной своей субъектности, осознания своего «Я», готового самостоятельно принимать решения и действовать, проходить путь становления. При встраивании нарратива об украинской войне в нарратив мировой культуры важно не потерять событийность момента, чтобы это не превратилось в одно из происшествий, пусть и трагических.

Понятное дело, что для всего остального человечества это именно так и будет осмысляться, но мы, украинцы, как тело и душа этого субъекта, в своём свидетельстве не должны потерять ощущение уникальности события во всей его трагичности и красоте. Красоте беспрецедентной готовности к самопожертвованию волонтёров, вывозящих людей из горячих точек и своей помощью обороне страны превосходящих все государственные программы; отцов пятерых детей, с первых дней войны идущих добровольцами в тероборону; докторов наук с больным сердцем, идущих на фронт на передовую защищать свой народ. И ужаса, с другой стороны, происходящего, особенно на оккупированных территориях (то, что знаем, и что ещё предстоит узнать).

Нам следует всё это охватить одним взглядом в нашем представлении о событии. Эта целостность взгляда может нас провести, как Орфея из ада, через этот исторический мрак. И если для всего мира это превратится в «одно из происшествий», то для нас это должно остаться таким потрясением, после которого возврат в прошлое невозможен ни в каких форматах.

Мы переживаем опыт пограничной ситуации, о котором так любили писать экзистенциалисты, ставящей нас перед выбором «или-или»: либо мы рождаемся как новый субъект, либо нас нет. От этого выбора не укрыться. И это важно передать в творчестве свидетелей.

Сейчас я БОЮСЬ ПРОСПАТЬ весь ужас, происходящий с моим народом. Только так и можно сохранить свою субъектность и свою человечность, а не ставя во главу угла озабоченность сохранения своей целостности и её оберегания. Замкнуться на себе и своём страхе, лишь бы не распасться на части, и не видеть окружающего страдания — это инфантильная позиция. В психологии на этот счёт есть даже понятие решимости пройти «сквозь боль», а не «мимо боли».

Как не разрушиться среди всего этого мрака?! Смотреть на красоту. Не в смысле смотреть на пасторальные пейзажи, а на красоту Поступка. Когда есть ощущение, что от всех горьких новостей ты распадаешься на части, нужно смотреть на красоту того, что лично тебя способно собрать, подарить ощущение себя живым, внутренний «огонь».

Именно поэтому люди в концлагерях продолжали заниматься математикой и филологией, а сейчас я стала даже активнее, чем до войны, заниматься египтологией (это сфера моих интересов в последние годы). Даже среди войны важно сохранить в себе дар удивления, способность приходить в трепет и желание делиться этими добрыми открытиями с другими. Но в этом взгляде на красоту нельзя отделять себя от окружающей боли, замыкаться во «внутренней эмиграции». Как никогда я хочу быть вместе с нашим народом.

Друзі! Долучайтеся до створення простору порозуміння та єдності)

Наш проєкт — це православний погляд на все, що відбувається навколо Церкви і в Церкві. Відверто і чесно, на засадах взаємоповаги, християнської любові та свободи слова ми говоримо про те, що дійсно хвилює.

Цікаві гості, гострі запитання, ексклюзивні тексти — ми існуватимемо й надалі, якщо ви нас підтримаєте!

Картка Приватбанка: 5168 7520 0354 6804 (Комінко Ю.М.)

Ви донатите — ми працюємо) Разом переможемо! 

Джерело